— На дом Богуславов гнев божий излился, — отозвался пономарь Симеонович, старик пропал без вести, имение разорено, а сын в плену.

— Как в плену! — воскликнул причетник Козьма.

— Да он ранен был и попался в плен, — сказал дьякон, который, по-видимому, к большой досаде и пономаря и старосты, отзывался на все расспросы гостя. Каждому поговорить хотелось, у всех так много было на сердце, но делать было нечего: уважение к сану отца-дьякона, к его учености, а всего более к его честнейшим правилам, заграждали уста недовольных, и ни укор, ни насмешки не сорвались с языка их.

— Он здесь в Семипалатском и лечился, — продолжал дьякон, — люди госпожи Мирославцевой, да и отец Филипп так рассказывали. Жаль, что не удалось нашим отбить пленников своих: на другой день нагрянул сюда летучий наш отряд, да уж поздно.

При сих словах в огнях, запорошенных снегом, захрустело под ногами идущего, все обернулись к дверям, и отец Филипп, с пушистой шапкой и длинной камышовой тростью в руках, вступил во храм и, шепотом произнося молитву, пошел к алтарю. Набожные прихожане вслед за духовником своим толпами нахлынули; еще всего две недели, как они возобновили поклонение богу в сем святом храме, который не могли посещать более двух месяцев. Утреня началась. С каким усердием молились поселяне; как умилительно было зрелище их благоговения. Многие, стоя на коленях, заливались слезами. Как трогательны были молитвы за царя, за военачальника, за избавление от огня и меча и нашествия иноплеменников! Когда же загремел с амвона возглас за православных воинов, положивших живот за веру и отечество, глухое рыдание раздалось по храму, все колена преклонились, все руки вознеслись горе. О, как слышно было, что много отцов, матерей, жен, детей осиротелых окружает сей алтарь! Вдруг дверь из сеней отворилась: холодный столб воздуха, подобно густому облаку, взошел и рассыпался у входа. Волнение пробежало в народе; дорога к алтарю раздвигалась заранее; все оглядывались; у дверей снимала с себя пушистую, инеем подернутую верхнюю одежду стройная молодая дама; левой рукой закинув назад летучий флер зеленого вуаля, правою она оперлась о плечо человеку, поправлявшему ей обувь; слуга поднялся: медвежий казакин синего цвета обрисовывал мужественный стан его, два пистолета и кинжал белелись и на груди и у пояса, он был большого роста, седая голова его возвышалась над всеми. Молодая особа пошла к алтарю, она ласково раскланивалась с мирянами.

— Ангел божий, — раздавалось вокруг ее, — да помилует тебя господь!

Слезы оросили глаза ее, она остановилась близ амвона и преклонила колена.

Это была София, это был первый выезд ее после тяжелой болезни. Сегодня был день рождения отца ее, и она решилась посетить его могилу. Заложив маленькую лошадку свою в легкие сани, Синий Человек, который ни в чем не отказывал дочери своего отца-господина, вооружился, взял своих непобедимых собак и в полной безопасности примчался целиком, по насту, ибо дороги из лесу еще не было. Но сердце его ныло: болезнь Софии была продолжительная, она еще ни разу не выходила на воздух и вдруг, по такому холоду, решилась проехать несколько верст! Он разложил шубу и обувь ее на скамейку к печи, чтоб хорошенько прогреть; сам остановился в нескольких шагах сзади своей госпожи и молился с земными поклонами.

Лицо Софии было бледно, строгая важность блистала во взорах; она много плакала… Сколько воспоминаний теснилось в душе ее! Как все переменилось вокруг с тех пор, как последний пред сим раз была она в этом храме! Сколько перенесло муки бедное сердце ее! Здесь, у святого алтаря, она изливает свою больную душу, душу, отказавшуюся от суеты мира, презирающую в вечность, куда перенесла уже лучшие, последние надежды сердца.

С каким участием смотрели на Софию крестьяне села Семипалатского! Она была единственная дочь того Мирославцева, который был и помещик и отец их. Теперь она сирота, без состояния; сирота, которая однако же осыпала их благодеяниями, лишенная дома, обезображенного помещением больницы, и сама живущая в хижине. Кроме того, они знали, что София лежала на одре смертной болезни, что едва еще на ногах, видят ее в первый раз, и видят в холодную ночь, в храме божием, коленопреклоненную, заплаканную. «Если б мы принадлежали еще ей, — думали они, — нечего бы нам горевать о потерях наших; всякую льготу готово оказать это добродетельное сердце. А теперь двенадцать помещиков в одном селе — чего тут надеяться!»

София встала, она обратилась назад, Синий старик бросился к ней за приказанием и, выслушав, пошел в алтарь. Она приглашала священника тотчас по окончании утрени прочитать литию над могилой ее отца.

Утреня кончена. Седовласый старец, уже тридцать лет священнодействующий при этом храме, добродетельный отец Филипп, подошел к Софии, благословил ее, свою духовную дочь, взял обе руки ее, сжимал их в своих дрожащих руках и со слезами призывал на юную главу ее небесное помилование.

— Ты больна еще, милая дочь моя, — сказал он ей, — как ты в такой холод пойдешь на могилу.

— Я хочу, святой отец, — отвечала София, — поклониться праху моего родителя в самом близком земном расстоянии от него. Этого требует душа моя, не откажите мне.

— Да будет твоя воля, да подкрепит тебя десница божия, — сказал растроганный старец.

В продолжение этого времени крестьяне узнали, какой день празднует София; бесчисленной толпой высыпали они следом за священным причтом к мраморному могильному памятнику; их восклицания заглушали благоговейные молитвы пастыря:

— Отец наш! Благодетель наш! — кричала тысяча и мужских и женских голосов. — Зачем ты нас оставил! Прими благодарность нашу, возвеселись ею.

Когда же священный клир возгласил вечную память усопшему, все бросились, со слезами, на колена пред гробом благодетельного мужа, все плакали вслух. София упала — сердце ее не снесло толиких чувств. Синий Человек на жилистых руках своих перенес ее в сани, и шумные вопли слез и благословений возгласили отъезд ее.

— Зеленый цвет, как болтают бабы, есть цвет надежды, — говорил дюжий, широкоплечий человек в синем русском кафтане стоявшему против его высокому, в ливрейном сюртуке, худощавому лакею, — а потому и нам горница с зелеными обоями велит не робеть. Что за трактир: насилу чаю дождаться могли.

— Однако же, — отвечал другой, — ты, кажется, и вишневки нашел, а это теперь бы лишнее; пей сколько душе хочется, да знай время.

— Что ж, разве ты думаешь, что я ум пропил. Нет, голубчик Илья Романович, Лука Петрович не таков, он пьяный еще умнее.

Читателям эти имена знакомы: управитель и камердинер старого Богуслава пируют в городе Ж*** в гостинице на почтовом дворе.

Пестрое наводнение огромной усадьбы Богуслава нашими отступающими от Смоленска войсками поселило ужас и в помещике и в многочисленной его дворне. Первым приказанием было запрягать все экипажи, укладываться и отправляться в Москву. Второе было отдано управителю и камердинеру: не отлучаться от особы Ивана Гавриловича Богуслава и быть его телохранителями. Бессонная ночь привела бедственное утро: наши отступили, и мужик из соседственной деревни прискакал с известием, что французское передовое войско в двенадцати верстах, на пути к усадьбе.

Богуслав, услышав роковую весть, оставил имение свое на власть божию и, приказав вынести в легкую коляску вьюки с важнейшими своими пожитками, деньгами, бумагами и т. п., управителя посадил кучером, взял Илью и поскакал по московской дороге без плана и цели. Испуг подействовал на его здоровье так сильно, что он впал в некоторый род помешательства ума; он отдавал приказания ехать скорей, несмотря что лошади выбились совершенно из сил; велел своротить с большой дороги, и наконец, через месяц странствования с места на место, его привезли больного в Ж***, город, который, по мнению управителя Петровича, был самый безопасный от французов во всей России: к нему нет ниоткуда дорог, кроме одной, ведущей от Калуги; кругом его лес и болота, среди которых стоит он как на острову.