Ночь положила конец сражению. В усталых войсках ударили отбой. Горящий Смоленск остался в руках русских.

Участь знаменитого города сего известна. Смоленск был первый замок, сбитый неприятелем с железных ворот России. Под святынею древних его башен сделана первая выходка той великой игры, в которую проиграл Наполеон даже личную свободу свою. От его освятотатствованных стен начинался тот кровавый путь, в конце которого грозой выказывался из-за пучин океана пустынный и далекий камень!

С рассветом третьего дня вся масса русской армии исчезла из глаз изумленного неприятеля: бесконечные колонны его вступили в пустой город, заваленный пеплом, и бросились отыскивать следов наших.

Мужественное отступление авангарда от Красного к стенам Смоленска заняло уже страницы истории, на похвалу потомства. Не взирая на безмерное превосходство неприятельских сил и беспрерывные натиски, — войска наши не показали тылу: они дорого продавали каждый шаг уступаемой земли, каждый пригорок обращался в батарею, каждое дерево в стрелка. Напрасно красавец-наездник, бесстрашный король Неаполитанский[25], налетал тучами своих латников на наши горящие каре: ни его непобедимое мужество, ни присутствие самого Сына Судьбы не обратило русских в бегство пред лицом грозного его ополчения. Спокойно, повинуясь голосу начальника, они отступали, пользуясь малейшею точкою обороны, до самых стен Смоленска.

В глухую полночь в дальних окрестностях Смоленска, в непроходимой чаще дремучего леса, перекликались громкие два голоса, как бы отыскивавших дорогу людей. Небо было задернуто густыми облаками; луна хотя мелькала изредка между ними, но слабый свет ее не мог проникнуть в глушь; сильный северный ветер волновал сросшиеся вершины дерев; чутко раздавался прилив и отлив его по необъятному пространству пустыни. Слышимые голоса то сближались, то удалялись один от другого; нельзя было различить слов, утопавших, так сказать, в лесном шуме; путешественники, по-видимому, с трудом могли расслушивать их сами. Непроницаемая дичь никак не обнадеживала в том, чтоб можно было находиться в близости от какого-нибудь жилья, однако же все мало-помалу голоса подвигались вперед, по направлению, которого держались.

— Сюда, — наконец раздалось в левой стороне. — Пожалуйте сюда, повторилось опять.

Человек, голос которого слышен был вправо, начал сближаться; шаги его хрустели по сухому хворосту, коим завален был лес.

— Я вижу, впереди что-то светлеет, — сказал первый, — взойдите на этот бугорок; впереди нас должно быть или поле или вода.

— Вода, — перебил его с живостию другой, — боже сохрани! Мы можем в таком случае совершенно сбиться. Нет, — продолжал он, всматриваясь в беловатую широкую полосу, мелькавшую вдали из-за кустарников, — это не вода; это скорее поле, освещаемое месяцем, пойдем туда.

Два путника пошли теперь вместе. Немалого труда стоило им добраться к предмету, усмотренному с бугра, который опять потерян был из виду, когда спустились в долину. Однако же кустарники становились реже и реже, а наконец и беловатая полоса, виденная прежде, начала показываться; открылось, что это не поле, а небольшое песчаное пространство, которое, не имев на своей поверхности зелени, белелось, освещенное выплывшей из-за облаков луной. Нога за ногу перебрели путешественники чрез этот песок и снова углубились в лес, по ту сторону его бывший.

— Слышали ли вы, сударь, — сказал наконец один из них другому, — какой хохот раздавался в правой стороне: признаюсь, что меня в мороз бросало.

— Это не хохот, — отвечал последний, — а голос птицы, которую и зовут попросту хохотуньей; они водятся в самых диких местах и пугают глупцов, подобных тебе.

— Однако же, — сказал первый, который, казалось, от трусости старался поддерживать разговор, снова пресекшийся, — известно, что есть нечистые духи, противу этого спорить ни один христианин не может; то почему же и им не хохотать? В эдакой глуши им можно водиться: тут и крестного знамения вовек никто не сотворил.

Едва произнесены были сии слова, как вдруг звонко раздалось по лесу: «Ay! Ay!»

— Ей-богу, сударь, — продолжал последний, казавшийся быть слугою другого, — ей-богу, это лесовик; мы зашли в такую дичь…

— Молчи, пожалуйста, — перебил господин, — если не умеешь говорить умно; разве твоя трусость пособит нам выйти из лесу?

Слуга умолк. Несколько минут наблюдалось глубокое молчание. Лес становился еще гуще; никакой тропы не было под ногами, и частые кустарники застилали глаза. Вдруг в самом диком и заросшем месте мелькнул близкий огонь, как бы из окна, и вместе с сим путешественники наткнулись на какое-то строение.

Обрадованный таким счастием слуга едва удерживался, чтоб не вступить снова в разговоры с своим господином. Весело кинулся отыскивать ворота и, прикликав к ним сего последнего, начал стучаться.

— Послушай, Иван, — сказал между тем господин вполголоса, — помни, что если ты проговоришься, где бы то ни было, о моем настоящем имени, то меня погубишь.

— Что вы, сударь, — может ли это быть… можете ли сомневаться в моей скромности? Я скорее умру, нежели скажу, что вы граф Обоянский.

На повторенный стук послышались по двору шаги приближающегося человека, и грозное храпенье нескольких собак, которых он откликал прочь.

— Кого бог несет в такую пору? — раздалось изнутри двора.

— Впусти, добрый человек, — сказал Обоянский, — двух земляков, дорожных, под твою кровлю переночевать. Мы заблудились, и если ты откажешь, то должны будем провести ночь у ворот твоих.

— Кто же вы? — отозвался первый.

— Я купец, заезжий, — продолжал граф, — неприятели захватили меня и слугу моего в Смоленске; мы убежали; целый день скитались по этому бесконечному лесу, и наконец бог привел нас к тебе.

— Я не могу отказать вам в ночлеге, — отвечал человек, стоявший по ту сторону ворот, — но признаюсь вам, что около двадцати лет нога чужого не бывала в моем доме. Войдите, милости прошу.

Цепь зазвенела на воротах; тяжелый засов был снят, они отворились, и путники взошли на довольно пространный двор, на котором показалось несколько человек с фонарями, вышедших к ним навстречу из жилого домика, в окнах которого, сквозь запертые ставни, отсвечались огни.

Учтиво, но с некоторою недоверчивостию, окружили они прибывших гостей, разглядывая их при свете фонарей своих, и наконец предложили им войти в свою избу. Благородный, открытый вид графа Обоянского, по-видимому, рассеял опасение хозяев и вселил невольное уважение к почтенному старцу, утомленному от продолжительного и тяжкого пути. Высокий пожилой мужчина лет за пятьдесят, который был как бы старшим над прочими, обратился к нему с извинением, что не может дать лучшего приюта, как уступив небольшой уголок, особо отгороженный.

— У меня большая семья, — сказал он графу, — и все углы заняты, так что нет никакой возможности успокоить вас лучше.

Обоянский, поблагодарив хозяина, которого добродушное лицо ему полюбилось, попросил его накормить слугу, а себе подать одну только подушку, и более об нем вовсе не заботиться.

— Я не останусь неблагодарным, — присовокупил он, — и бог наградит вас за доброе дело дать приют странникам.

Хозяин вышел и, спустя несколько минут, возвратился, неся в своих жилистых руках тяжелую перину, с подушками и бельем, и, несмотря на отговорки графа, разостлал ее на полу маленькой горенки.

— Дорожнему человеку ваших лет нужен покой, — сказал он, — прошу не прогневаться: чем богаты, тем и рады. Слугу вашего жена моя уже угощает ужином; он будет спать со мной, вот здесь, за самой дверью вашей.

Трусливый Иван поглядывал на предлагаемое угощение совсем иными глазами, нежели его господин; ему что-то подозрительны были и дом, выстроенный в самой непроходимой глуши, и ежеминутный топот ходивших взад и вперед по двору людей, из числа которых многие были не совсем ласкового вида и даже поглядывали на него, как он заметил, очень скоса. Наблюдательный глаз его отыскал по углам просторной горницы, в которой его угощали, много ружей, и даже огромные три собаки, из которых каждая справится хоть с медведем, были очень не по нутру для миролюбивого его сердца. Более же всего беспокоили его любопытные расспросы хозяйки, при которых все, кто ни находился под одним с ним потолком, зорко устремляли на него глаза. Не отвечать любопытствующим — значило бы вселять к себе подозрение, а отвечать казалось ему опасным, чтоб как-нибудь не заболтаться.