Спускаемся к реке.

Я зачерпнул воды, и мы опять идем рядом. На поляне, у свежепорубленных елей, Марфа берет из моей руки ведро.

— Больше не ходи: тятька увидит — осерчает.

— Боишься?

— Боюсь не боюсь, а отец.

Молчим, слушая щебетанье коноплянок и щеглов.

— Завтра вечером поеду обратно — выходи встречать.

И она сказала:

— Приду.

Каждую неделю спускаюсь в челноке к стану Ермолая Плетнева. Марфа встречает у заводи.

— У, противный, опять опоздал!

Она спрашивает о чем-нибудь. Слежу за ее губами, вижу улыбку, настороженно сдвинутые брови и, когда она склоняется, слышу гулкие удары ее сердца.

Она мало говорит, но я догадываюсь о не сказанных ею словах, по глазам читаю мысли.

Я подружился с Ермолаем. Привожу ему дичь, рыбу. Помогаю сводить лес, заваливать землей длинные, набитые чурками печи, укладывать в рогожные мешки уголь.

Евлан замечает мои отлучки.

— Лебедку завел? Вижу: в полет за нею тянет. Покинешь, наверно, меня? Ну, что ж: всякому свое. Думай, как лучше. Не осуждаю. Молодой ты, сок из тебя брызжет, как смола из дерева, — вот беда. Недаром песня сложена: «С бабой худо, с бабой худо, и без бабы не того: повернешься с боку на бок, кругом нету никого». Женился бы, коли так подперло, да и вез ее сюда. Заживем семейкой. Внуков нянчить буду. Давай, право, а? Места хватит. Можем еще избу построить.

Весь день толкуем о будущей жизни. Он так загорелся мыслью о моей женитьбе, что готов ехать сам к Ермолаю. Но не довелось ему быть сватом.

С гор налетел ветер. Тайга шумит, падают деревья. Евлан кинулся убирать ульи, вынесенные на огород, и там захлестнула старика опрокинутая ветром пихта. Я на руках принес его в домик. Ветки поцарапали ему лицо, шею. Обмываю его водой, перевязываю раны.

— Крышка, сынок, — кротко шепчет он. — Не хлопочи, умру. Думаешь — то сделаю, это сделаю, а смерть ходит по пятам. Не уберегся, готов. Ждал, что Николку-царя народ сковырнет и тогда поеду в деревню, со старухой увижусь, на внуков порадуюсь. У Ванюхи-то, коему палец отрубил, ребятенки с тебя ростом, наверно. Не сказывал об этом, крепился. А ты что думал, каменный? Не тосковал по семье? Ну, не пришлось. Напиши когда-нибудь моей старушенции письмо, расскажи, как дни коротали. Ты, сынок, еще увидишь свет. Помяни, когда вольготно жить станешь.

— Помяну!

— Не плачь, — просит он. — Али слезою смерть отгонишь? Всему бывает конец. Глянь на кедры. Какая сила в дереве — страшно подумать. А придет час — рухнет на землю, сгниет, ветер прах развеет, но… на том самом месте молодь зеленая подымется. Да, да, подымется!

Я сижу возле него и надеюсь, что, может быть, старик осилит боль, встанет, улыбнется, как раньше, доброй, согревающей улыбкой.

Евлан подымает веки. Ясные, живые глаза смотрят пристально, сурово.

— Дай руку, — чуть слышно говорит он. — Конец, сынок. Закопай в сухом месте и поглубже, чтоб волки не отрыли. Собаку мою, Тютьку, не бросай. Тебе завещаю ее…

Я сжимаю его ладонь руками.

Он вытягивается, цепенеет весь.

Я осмотрел дерево, которое убило старика. Ничего особенного в нем нет. Так себе, кривая с гнильцой пихточка, совсем не толстая. И ударила она его вершиной. Как он оплошал, не уберегся? Неужели подвело сердце-вещун? По осенней воде Зею переплыл, под солдатскими пулями жив остался, а вот не мог отскочить на аршин от пихты, и нет человека!

Я похоронил Евлана хорошо. В яме сделал сосновый сруб, на дно постелил пихтовые лапки и под голову — мягкую подушку из папоротника. На могильном холме вкопал кедровый столбик и на нем вырезал ножом имя старика. Утоптал могилу, выстрелил в небо из обоих стволов. У моих ног стояли притихшие собаки.

Друзья мои охотники, если вам случится проходить по этим местам, сделайте привал у могилы Евлана, разведите большой костер и помяните старика добрым словом. Старик думал о вас, своих наследниках, о счастье для всех людей, которые будут ходить с ружьем по свободной земле, отдыхать и радоваться у жаркого костра после удачной охоты.

Неделю не выхожу из домика. Собаки тоже понимают горе человека. Пестря и Тютька не надоедают в эти дни скорби ни лаем, ни визгом. Они вдвоем охотятся на молодых зайцев, возвращаются к вечеру с вздувшимися боками.

Время стирает все. Боль проходит. Дни отодвинули смерть Евлана. Могильный холмик покрывается травою. На кедровый столб садятся щеглы, зеленушки и синицы, весело щебечут. Спокойное и чистое небо над лесом. А ночи такие светлые и теплые, что невозможно спать. На полянах в лунном свете копошатся светляки, словно маленькие звезды, упавшие с неба. Земля цветет, дышит. Старые звери обучают прибылых выслеживать добычу, молодые гуси, пробуя крылья, с гоготом пролетают над рекою.

Жизнь в тайге не прекращается. И мне надо жить, думать о живом. Иду к лодке, и река несет меня к моей любви…

Уходим с Марфой на крутой берег. Сидим, слушаем шелест ветра в листве. Под обрывом — голубая река. Над водою свистят крыльями утки. Марфа кладет голову на мои колени. Солнечный луч играет в рыжих ее волосах. Огромное солнце катится с гор в долину.

«Кончится лето, — думаю я, поглаживая золотистые волосы девушки. — Ермолай повезет уголь в низовья. Как буду жить один в этой тишине?»

— Оставайся зимовать, — говорю я, притягивая девушку.

— Тятенька не дозволит.

Ее лицо темнеет. Растрепанная коса распустилась по груди.

— Чего тятенька? Сама взрослая: думай, решай.

— Не торопи. Не пустяк это — замуж выйти!

Я настаиваю, сержусь. И когда она уступила наконец, опрометью бежим к Ермолаю, как молодые звери, почуявшие весну.

Как-то неловко и страшно говорить отцу, что дочь его мила, что жить без нее не могу.

Марфа стоит поодаль, не спускает с отца пристального взгляда, и я вижу, как вспыхнули ее щеки под желтым загаром.

Она любит! Я это знаю. Но и отец ей дорог.

— Ну-к что ж, — говорит Ермолай, — я тобой не брезгаю. Люб ты, прямо скажу, да и дочь, видать, по тебе сохнет. Только без венца негоже сходиться, детушки.

Я говорю Марфе, почему не могу ехать в село венчаться.

— Ничего, проживем без попа, только люби меня. Тятенька поспорит, но смирится: он добрый.

…Марфа переехала ко мне. Как изменился мой домик! Все прибрано, вычищено, лежит на своих местах, блестит. Даже собаки вымыты и расчесаны деревянным гребнем.

Марфа снимает со стены берданку Евлана.

— Это будет мое. Научишь стрелять?

— Да, да!

— Вот хорошо, — она улыбается одной из своих неожиданных и запоминающихся улыбок. — Вместе станем охотиться. Глухарей и рябков я силками ловила, а стрелять не довелось. Тятенька все смеялся надо мною. «Нехорошо, говорит, девке с ружьем ходить». Не засмеешься?

Она выучилась бить навскидку. И как я радуюсь, когда ей удается свалить летящего косача!

Потом она убила росомаху.

— Ты теперь настоящий охотник, — говорю я.

— Это совсем не трудно, — отвечает она, довольная собою и ружьем.

Когда-то в городе я прочел поразившие меня слова о счастье: «Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват; и обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения. Неудобство главное в том, что если человек несчастлив, то не оберешься неразрешимых вопросов: и зачем я на свете? и зачем весь мир? и т. п. А если счастлив, то покорно благодарю и вам того желаю».

Ну, конечно, это так и есть. У меня две собаки, два ружья, в хижине много всяких запасов. Могу жить спокойно. Приду с охоты, Марфа ласково встретит, накормит горячим ужином. Сядем у камелька, будем разговаривать о прожитом дне. Если это не счастье, что же называется счастьем?

Вздумалось добыть дичи на ужин. Я пускаю собак, иду. Выводков много. Пестря и Тютька, вспугнув на ягодниках глухарей, гонятся за ними, «сажают» на деревья. К полудню в моей сумке два петуха. Больше не нужно стрелять. Я отдохну и пойду домой. Развожу костер, чтобы отогнать дымом комаров. Думаю о счастье, которое пришло и которого никто не отнимет. Марфа — верный друг и помощник. Мы оба молоды, здоровы. Впереди годы спокойной, сытой жизни. Собаки скоро дадут приплод, и я буду беречь эту стойкую породу зверогонов.