Работники всхрапывают. Я не могу заснуть. Сколько еще таких дней впереди? Не лучше ли было бы сидеть в Кочетах, хлебать горькую тюрю с квасом, чем кидаться в городской омут?

Утром, заняв у Кузьмы рубль, покупаю колбасы, баранок, сахару, подъезжаю к острогу.

Сверток принимают, переписывают. Надзиратель ведет меня в «свиданку». Огромная комната с заплесневелыми стенами и паутиною по углам перегорожена двумя барьерами, над которыми висят до самого потолка густые проволочные сетки. В одной половине, позвякивая кандалами, толпятся арестанты, в другой— родственники, пришедшие на свидание. Между барьерами шагает надзиратель. Тесно и шумно. Люди — разговаривают, припадая к сеткам, взмахивая руками, стараясь перекричать друг друга. Матери поднимают на руках детей, чтобы отцы, стоящие за двумя сетками, могли разглядеть их. Все сливается в трескучий гам, словно ветер гудит в этом окаянном майдане.

Вот показалась взъерошенная голова деда.

— Здорово, внучек! Экой ты прыткий! Опять добился свидания?

Вижу перед собой знакомое, родное лицо, живые, горячие глаза, в которых искрится радость, рассказываю о себе и не знаю, слышит ли он меня.

— Как живется, дедушка?

— Ничего, милай. Живем — не тужим. Только вот кормят худо, брюхо подвело.

— Подкармливать стану, не бойся.

— Спасибо, внучек, не забываешь. Суд еще неизвестно когда будет. Много нас — не успевают карать. Помру тут, наверно. А живой выберусь, на соболевку сходим, гусей-лебедей постреляем.

Мы говорим о Пестре, о жар-птице. Вспоминаем деревенские дела, Семена Потапыча. Дед весело улыбается, узнав о том, как я взорвал печь старосты.

— Свидание кончилось, — объявляет надзиратель.

Как незаметно промелькнуло время… Как много хотелось сказать и как мало сказано!

Вожу маленького человека с птичьим носом. Объехали множество магазинов, останавливаемся у каменного особняка на перекрестке двух улиц.

— Подожди, — говорит он и скрывается в калитке. Жду два часа. Морозно. Зеленые звезды горят в вышине. Идут обозы, едут ломовики. Поглядываю на ворота, слезаю с козел, бегаю вокруг лошади, подпрыгиваю, стараясь согреться. Как долго пропадает седок! Но это верный заработок: и лошадь отдыхает, и деньги идут. Седок занял на целый вечер, — он богатый человек. О чем беспокоиться?

Из ворот выходит дворник с метлою.

— Чего стоишь, охломон?

— Барина жду.

— Какого барина?

— Да такого: серый воротник, чемоданчик в руке.

— До второго пришествия ждать будешь!

— Что ты, дядя?

— Двор проходной, — поясняет дворник, — и барин твой небось чай попивает на квартире или другого извозчика взял. Здесь вашего брата завсегда надувают.

Он пошаркал метлой по снегу и опять исчез, будто выходил-то нарочно — объявить такую неприятность. На улице тишина, только ветер чуть-чуть поет в проводах. Ждать ли еще?

Ловко провели!

Еду перепрягать. В кармане пусто. Хозяин отчитывает, обещает удержать два рубля из получки. Я молчу: кругом виноват.

Теперь боюсь подвоха. Когда седок скрывается в подъезде, не расплатившись, или обещает выслать деньги с горничной, я вздрагиваю. Опять уйдет! Опять штраф и ругань!

Дней через десять в вечернюю смену снова наскочил на меня этот человек, не заплативший денег.

«Теперь не убежишь!» — думаю я.

Была ли у него короткая память или обмануло его то, что в этот раз ездил я на Касатке, седок не чуял беды. Шутит со мной, беседует о погоде.

Долго кружим по городу. Подъезжаем к особняку.

— Обождешь.

С молотком в руке догоняю его у калитки, хватаю за шиворот.

— Ты… что, парень? — говорит он, подняв руку над головой. — Это как называется?

Еще раз оглядываю человека: не вышло ли ошибки? Нет, он. И теперь я держу его в руках.

— Плати!

Молоток занесен для удара.

— Уплачу. Только не дерись. Что за глупости? Я коммивояжёр. Денег нет, что ли?

И подает серебряный рубль.

Я опускаю деньги в карман.

— За старое два с полтиной кто платить будет?

— Ну? — удивляется он. — Я от тебя уже бегал? И долго ты ждал?

— Долгонько.

— Ай-ай-ай, какой глупый! Я сбежал, а ты все ждешь, ждешь?

И он так весело хохочет, так заливается, что злость моя тает.

И вот мы оба смеемся. Он щупает молоток, покачивает головой.

— Ты сурьезный дядя, как погляжу, А что, если бы денег не оказалось? Ударил?

— Обязательно.

Он, смеясь, дает смятую трешницу.

— Подай полтинник сдачи. Не прошел номер, плачу чистоганом. Ты не дуйся, должность моя такая: без обману нельзя.

Я обещаю в другой раз подвезти его дешевле. Мы расстаемся друзьями.

Вечером рассказываю об этом Кузьме и Волчку.

— Это что, — перебивает Кузьма. — У меня в прошлом годе случай был чище. Я проходные дворы, как свои пальцы, знаю. И вот наскочил гусь вроде твоего, из себя — щупленький, ну прямо дохлятина. Ездили, ездили — от лошади пар валит. Уж каки-таки дела у дохляка в казенных присутствиях были — не знаю. Подъехали к проходному на Ильинской. Он велит обождать, а сам, как мыша, юрк в ворота. Взяло меня сомнение. Не заплатит, думаю, паршивец. Я шасть в переулок, подъезжаю к другим воротам. Глядь — он тут. Воротник у пальтишка поднял, руки в карманах. Я подлетел, распахиваю полость. «Куда, говорю, прикажете, ваше сиятельство фон барон?» Он смекнул, что карта бита, голову опустил. Я в те поры осерчал на стрекулистов. Сколько раз убегали, наконец бог послал одного на расправу. Я его на снежок, давай волтузить: «Принимай за всех проходимцев!» Переулок глухой, однако народ сбежался. «За что, спрашивают, бьешь человека?» Я объяснил. Народ говорит: «Раз такое дело, бей, мужик, крепче, чтоб другим неповадно было». А куда крепче — я уж руки-ноги натрудил. Один прохожий, мастеровой человек, скорняк, помогать стал: отмолотили — красота.

Волчок смеется.

— Вот как надо, — говорит хозяин. — А ты своего отпустил, тычка в загривок не дал. Мотай на ус.

В ночную смену везу подвыпивших парней. Проехав три квартала, они платят двадцать копеек и слезают. Дома распрягаю лошадь, чищу санки: срезана кожаная обивка сиденья, унесен подножный коврик.

Агафон осматривает повреждения.

— Ремонт за твой счет, Матвей Алексеевич. Не обессудь, милый человек. Я не миллионщик, чтобы твои убытки на себя принимать.

Через неделю, тоже ночью, седок, бородатый мужчина, срезал суконную подкладку полости. Что за люди!

И опять штраф.

— Не разевай рот, деревня, — ворчит хозяин. — Седоки видят, что на козлах вотяк сидит, ну и тащат. Скоро хомут с лошади снимут. Ей-богу, снимут. А ты думал — как? И самого разуют.

У вокзала садится офицер. Седок молод, красив, новая шинель темносерого сукна ловко обтягивает его фигуру, на плечах золотые погоны с одним просветом и тремя звездочками, на левом боку сабля в кривых ножнах.

Едем в ресторан «Ялта».

Лестно везти этого седока. Может, он встречался на войне с моим отцом. Может, отец служил под его началом. В ресторане офицер пробыл долго и вышел навеселе.

— К девкам! Слушай, малый, — говорит он, тыча меня кулаком в спину. — Я — герой Ляояна. Вези к блондинкам. Блондинку хочу, с голубыми глазами. Знаешь, где голубоглазые живут?

— Нет.

— Как так? Обязан знать. Ну, черт с тобой, вместе искать будем. Валяй на Сахалин!

Сахалинские заведения «работают» круглые сутки. На дверях каменных особняков медные дощечки с фамилиями хозяек. Днем на Сахалине тихо, а по ночам играет музыка, в освещенные окна видны танцующие пары, вышибалы — саженного роста мужики — выбрасывают из дверей на снег скандалистов и опьяневших гостей.

В Кочетах я никогда не слыхал, чтобы женщину продавали, покупали. Здесь о покупке женщины на ночь, на час говорят, как о погоде и пище. Я не могу к этому привыкнуть, и каждый раз, когда везу кого-нибудь на Сахалин, становится не по себе, будто участвую в грязном и постыдном деле.