Молодая плачет, прислонившись к стене.

— Что же это, господи? — испуганно шепчет сваха. — В таку минуту дьявол принес смутьяна. Мужики! Что вы смотрите?

— Сынок любезный, — с горечью говорит хозяин. — Лупите в мою голову. Дозволю всем — бейте. Только не до смерти.

Дядя молодой выбегает на улицу. За ним с поленом в руках — друг Елены Федоровны, широколобый, с клочком бороды под нижней губой, приказчик Степан Хлебников.

Женщина, в пестром платье, с огромными дутыми серьгами в ушах, хлопает себя по бедрам и, захлебываясь пьяным смехом, жалуется неизвестно кому:

— Угостили, приветили. Век не забудем свадебку. Задал пир Агафон Петрович!

— Не будет счастья молодым, не будет, — говорит Елена Федоровна. — Уж коли так началось — добра не жди. Агафона Петровича…

Хозяин топает ногою.

— Цыц, вы, трепалки!

Голос у него спокойный, глуховатый.

В комнате становится тихо. Под окном слышны удары, кряканье, сочная слободская брань.

Митьку бьют долго, усердно. Хозяин стоит у окна, тихонько покрикивает:

— По мягкому месту лупите, мужики, ребра не поломайте: лечить придется его, злыдня, доктора да костоправы разорят.

— Знаем, Агафон Петрович, не впервые! — весело отзывается Степан Хлебников. — Отойди от окна, не расстраивайся.

Под окном собираются слобожане — любители драк. Шум нарастает. Свистит городовой. Гости молчат, прислушиваясь к тому, что делается на улице. Всем ясно; вечер испорчен. Стряпуха завешивает окно байковым одеялом.

Гости одеваются, уходят…

В субботу Яхонтов говорит:

— Завтра иду на вечеринку, если хочешь — пойдем со мной. Народ собирается всякий: политики, местные любители музыки, живописи, литературы. Есть путаники, но есть и люди с огоньком. Тебе, я думаю, не вредно поглазеть. Слушай, что будут говорить, но не всему верь.

В воскресенье, как назло, хозяин заставил чистить конюшню. Навозу накопилось много, пришлось задержаться. Яхонтов долго ждал меня. На вечеринку мы опоздали. Еще в передней, снимая полушубок, я слышу, кто-то читает стихи:

Дверь открывается. Шагаю вслед за Яхонтовым в комнату. Чтец умолк. В середине стоит большой стол. Яхонтов здоровается, подталкивает меня к столу.

— Сын земли, весьма любознательный малый. Прошу познакомиться.

Полная женщина, сидевшая за столом, говорит:

— Милости просим.

— Хозяйка, — кивает Яхонтов. — Ольга Васильевна.

Мы устраиваемся на диване, где уже сидят двое: курносый парень с бараньими глазами и сивобородый, колючий старик в байковой блузе, с очками на мясистом носу. У окна в высоком дубовом кресле — бритый пожилой мужчина.

В углу стоит молодой человек — в синей косоворотке, подстриженный в скобку, с книгой в руках. Остальные сидят на стульях, расставленных вдоль стены.

— Митя, читай дальше, — говорит сивобородый старик.

Митя держит раскрытую книгу на вытянутой левой руке, а правой взмахивает, как бы подрубая прочитанное. Рот у него маленький круглый. Слова весомо и крепко падают в тишину. Сочный голос звучит ровно и спокойно.

Митя закрывает книгу.

— Хорошо! — вздохнул курносый парень. — За сердце берет.

— Хорошо? — фыркает сивобородый старик. — Вам, что ни читай, все сойдет. А по-моему, не то, что надо. Оно, конечно, великий писатель, мастер, слова отточены, как иглы, зацепляют и держат, только этого мало. Смысл подайте, идею. В чем тут идея?

— Слушать надо было, — возражает человек, сидевший в кресле. — Идея глубоко закопана.

— Я слушал, — обидчиво говорит старик. — Однако смысла не вижу. Писатель зовет на бой старцев и юношей. Отлично. Мы не против. Но с кем биться? За что? Почему? Не ясно.

— Сказано: за свободу — чего тебе еще? — улыбается Митя. — Любишь придираться, Иван Иваныч.

Старик вытирает ладонью лицо.

— Что такое свобода? Каждый класс понимает ее на свой лад. Буржую требуется одна свобода, помещику — другая, мне, пролетарию, третья. Так или нет?

— Так, дядя Ваня, — отвечает Яхонтов.

— Гёте недоговаривает, за какую свободу он, — продолжает старик. — Но, сдается, во всяком случае не мечтает о свободе для рабов.

— Гёте против трусливого мещанства, против обломовщины, — вставляет хозяйка, — Он зовет на великую борьбу с природой: возводить плотины, покорять океаны, осушать болота, дабы людям было просторно, дабы человек стал счастлив! Ясная и возвышенная цель.

— Вот именно, — говорит Митя, — молодец, Ольга Васильевна.

Садимся пить чай. Звенят стаканы. Разговор стал общим. Яхонтов говорил мало, но всегда дельно и едко. Я замечаю, что Николая Павловича уважают здесь, хотя и не все с ним согласны.

— Болота, моря, океаны, плотины — размах большой, что и говорить, — громко начинает опять Иван Иваныч. — А позвольте спросить: зачем это нужно? Я, допустим, болото осушил, а приходит помещик: «Земелька эта моя». Так?

— Так, — отвечает несколько голосов.

— Вот я и говорю: позвольте сперва на земле, в государстве, порядок навести, а уж тогда можно двинуть народную силу на овладение природой, в воздух, под землю и еще куда там потребуется.

— Твоими устами глаголет истина, — с усмешкой говорит хозяйка. — Все великие люди ошибаются, один ты прав.

Спор снова закипает. И опять непонятные слова: гуманизм, психология, программа, тактика, прогресс, декадентство. Спорят о мужике, о деревенских порядках, и просто удивление берет, как это люди могут о простых вещах говорить столь умно и какими-то нерусскими словами. Только старик доступен мне, близок.

— Не дают великие писатели ответа на вопрос: что делать? Куда идти? — четко говорит он, взмахивая рукой. — Вот недавно прочел я рассказик великого писателя земли русской, Льва Толстого. Обрисован мужик Пахом. Заявился Пахом к башкирам землю покупать. Получили башкиры тысячу рублей и говорят: «Что за день обойдешь — все твое». А земля хороша: чернозем, целина, степь ковыльная. Пожадничал Пахом, велик разгон взял, надорвался и к вечеру помер. Схоронили его, и оказалось: три аршина человеку земли требуется.

— Так ему и надо, — острит Митя. — Кулачок был Пахом, стяжатель, работника имел.

— Не в том суть, что кулак, — продолжал Иван Иваныч. — Лев Толстой учит: будь скромен, ни к чему не стремись, — все равно подохнешь, и тебе потребуется только три аршина земли. Ловко? А это вздор. Человеку много нужно. Вся земля нужна человеку.

— Какому человеку? — спрашивает курносый парень. — Они разные бывают, человеки. Иной вершка не заслужил.

— Трудовому человеку, — отвечает старик, — тому, кто ее обрабатывает, — как же иначе? А для завоевания земли трудовой человек должен сплотиться воедино, организовать волю свою согласно разуму. И вот сколько я ни читаю великих писателей, сколько ни слушаю— не туда гнут. На полдороге останавливаются или зовут в обход, в бурьян, в чащобу.