— Помолчите, люди! — сказал дед, и все притихли. — Откуда взялся граф? Что он, сажал деревья, сеял траву, разводил зверя, птицу и рыбу?

— Разводил в чашке ложкой! — крикнул Симон Пудовкин. — На это графья мастаки. Еще к роднику сторожа поставят да по копейке за ведро воды станут взыскивать. Дожили!

— А я, как сирота, тоже должна за все платить? — спросила Зинаида Филева.

Уполномоченный глянул на дюжую девку, скривил губы в улыбке.

— Какая сирота… С таких, как ты, берем в двойном размере.

Зинаида охнула, погрозила кулаком.

— Нет нашего согласья! — сказал дядя Нифонт. — Как, значит, было до сих пор, так останется.

— Не ершитесь, мужики, — спокойно проговорил уполномоченный. — Я добрый, обижать никого не хочу. Но заартачитесь — прибегну к закону. Можем и недоимку за пятьдесят лет взыскать, Закон — вещь серьезная.

Мужики смутились. Староста Семен Потапыч стал уговаривать соседей подчиниться закону.

Дед шепнул мне в ухо:

— Беги за учителем, пусть разъяснит, какой это закон.

Я побежал в школу. Всеволод Евгеньевич выслушал меня и сказал:

— Нельзя мне идти, никак нельзя, брат. Я — человек якутский. За мной следят, подслушивают. Скажу на сходке два слова, это пойдет во все концы. В уезд донесется десять слов против графа, в губернию — двадцать слов против властей предержащих, в Петербург — сотня слов против царя. Можешь понять? Я стар, болен, не хочу помирать в Якутии. Так и скажи деду. Пусть извинит.

Я молчал. Всеволод Евгеньевич погладил мою голову.

— Я могу забыть свою старость, болезнь, отбросить страх перед якутской стужей и выйти на улицу с народом в одном случае, — сказал он, — если начнется большое дело. А тут что? Частность, мелкая стычка. Не пришло еще время для великих дел. Не готов народ.

Я видел, что уговаривать учителя бесполезно, повернулся и ушел. Сходка все еще шумела.

— Не даем согласья! — кричал Симон Пудовкин. — Не даем!

— Не даем! — еще громче отзывалась Зинаида Сирота.

— Староста! — позвал уполномоченный. — Скажи слово. Ты — власть.

— Я уж говорил ведь, — начал Семен Потапыч. — Али народ не знаешь, ваше благородие? У мужика язык не на привязи. Погалдим немного и согласимся. Будьте благонадежны.

— Гляди, — сухо сказал человек его сиятельства. — Ты первый в ответе. В бараний рог всех согну!

Лучше бы не поминать ему этот «бараний рог»… Зинаида Сирота выдернула из тына сырой ильмовый кол, бросилась на уполномоченного. Человек его сиятельства прыгнул в седло и поскакал, нахлестывая лошадь ременным темляком.

Все умолкли. В тишине слышался дробный цокот копыт, и клубилась пыль на дороге в Ивановку. Никто не расходился.

— Ты это, девка, зря колом-то пугнула, — сказал Тарас Кожин.

— А пусть не ездит! — ответила Сирота. — Нужны такие гости!

— И откуда его черт нанес? — сказал дядя Нифонт. — Сто годов деревня стоит, ничего такого не слыхали. Теперь пожалуйте — платить! Дураков нашел.

Дед заговорил о том, что цена за охотничий билет не велика. Добыл на промысле десяток зимних белок — вот тебе и два рубля. Но покупать билет — несправедливо, обида охотникам. Птица и зверь — ничьи. Кто их добыл, тот пользуйся.

— Как так? — подступал к нему Семен Потапыч. — А закон? Власть? От власти, как от бога, не скроешься. Ты, Спиридон, не мути людей. Бока чешутся, что ли? Заработаешь. Упреждаю как староста.

Дед насмешливо поклонился Семену Потапычу и пошел домой. Мужики тоже разошлись.

Вскоре уполномоченный прибыл с двумя стражниками. Дядю Нифонта, Симона Пудовкина и Зинаиду Сироту, как «заядлых крикунов», увезли в волость, посадили в кутузку, продержали там неделю. Они вернулись присмиревшие. Я спросил дядю Нифонта, бьют ли в холодной.

— Бить не бьют, а тошно, мочи нет, — ответил он. — Как это люди годами сидят в остроге — понять не могу. Я бы умер от скуки.

Опять была сходка, и деревенский мир постановил платить графским лесничим за все по установленной таксе. Староста Семен Потапыч клятвенно заверял уполномоченного, что сам будет наблюдать за порядком, никому не дозволит охотиться без билетов и возить из лесу неоплаченные дрова.

Дед ходил сумрачный, редко улыбался. Порою долго сидел на лавке и думал. Он не подсчитывал, сколько придется отныне платить за все графу Строганову. Его поразила несправедливость самих поборов, и он никак не мог смириться.

— Графья завелись, — ворчал он, расхаживая по избе. — Начальники над зверем и птицей. Раньше купчишки обдирали. Соболь в городах по катеринке идет, а они за него четвертной билет суют, да еще ты благодарить должен. Теперь графьев ублажать. За что? Врете, нечистые духи! Мужик терпит, терпит, да как возьмется утюжить вашего брата!

К нам заглянул Всеволод Евгеньевич. Дед стал просить учителя составить жалобу губернатору.

— Напиши, пускай обуздает графьев, — говорил он. — Испокон веков наше все было. Народу и так не легко жить, а тут еще захребетник-дармоед объявился.

— Его сиятельство в Париже в карты проигрался или завел новую любовницу, денег ему не хватает, и он решил пополнить карман вашими рублями, — пошутил Всеволод Евгеньевич. — Надо ж посочувствовать графу. Все же тысячи мужиков. По десятке с души соберет — капитал!

Дед не понял шутки, надулся.

— Написать могу, но пользы не жди, — сказал серьезно учитель. — Губернатор с графом — одного поля чертополох. Закон в их руках.

— Закон? — вскипел дед. — Какой это к чертям закон! А ежели царю прошение послать? Зря, мол, утесняют мужиков на Урале. Опору державы косят под корень. Может, одернет кого царь?

— Нет! — сказал учитель. — Царь — первый помещик в государстве. Что он, против себя пойдет?

Дед нахохлился, поджал губы.

— Значит, не от кого милости ждать? Грабят, давят — молчи да терпи. Взять бы колье да всех, кто эти законы пишет, по шеям, по шеям!

Всеволод Евгеньевич улыбнулся, потряс деду руку.

— Верно судишь, охотник. Так оно и будет, так будет!

— Когда? — торопливо сказал дед.

— Этого не знаю, — ответил учитель. — Когда народ объединится, когда город и деревня выступят вместе, пойдут сплоченными рядами. А неподготовленная вспышка в одной деревне, даже в десятке деревень, ничего не даст. Сомнут, разгромят.

Дед слушал внимательно, лицо его напряглось.

— Да где. ж нас объединишь, коли деревня от деревни отделена многими верстами? — задумчиво проговорил он. — Никак невозможно. Разве соберешь мужиков в одно место?

— Дело, конечно, не легкое, — подтвердил учитель. — Потому оно и затягивается. Однако развязка не за горами.

Когда Всеволод Евгеньевич ушел, дед сказал:

— Башковит человек, много знает, но, сдается, чего-то не договаривает. Остерегается, что ли? Как понимать «не за горами»? Надо еще бы с ним потолковать. Меня-то бояться нечего.

Вечером зашел Семен Потапыч.

— Как, Демьяныч? — спросил он. — Охотничий билет выправлять будешь? Все взяли, даже бельмастая Зинаидка. Черед за тобой.

— Да уж, видно, придется, — сухо сказал дед. — Доконали нашего брата.

— Ежели денег нет, могу кредитовать, — мягко проговорил Потапыч. — Зимою шкурками заплатишь. Деньги у меня в кубышке все равно без пользы лежат.

От кредита дед отказался, потому что «доброта» Потапыча всем известна: меха он примет потом за полцены.

Староста получил деньги, выписал билет и сказал, что дрова, заготовленные в лесу, надо свезти на плотбище, где он произведет обмер, заклеймит кряжи и будет собирать плату.

— Не по правде живешь, Семен! — в сердцах сказал дед. — Зря в графские дела путаешься. Ты бы к народу поближе…

— Кроме правды, есть закон, — важно ответил староста. — Откажусь, другой возьмется, еще больше сдерет. Я стану по-свойски дрова отпускать, без прижиму.

На другой день кочетовцы выехали возить дрова к плотбищу. На срезах оплаченных кряжей Потапыч ставил молотком отпускное клеймо: «ОГС» — отпущено графом Строгановым. Неоплаченные дрова и бревна клеймил другим молотком: «ПГС» — принадлежит графу Строганову.