Партизаны куда-то ходили, что-то делали, проводили какие-то занятия, но Круглов ничем этим не интересовался, лишь изредка слыша обрывки оживленных разговоров о каких-то походах, минах, ночных засадах и внезапных тревогах. Часто на кухню прибегала озорная девушка-почтальон и, зная всех до одного партизана не только по фамилии, но и по имени и отчеству, с шумом раздавала письма.

— А вам нет… — всякий раз сочувственно говорила она Круглову. — Только не переживайте. В следующий раз обязательно принесу.

— Спасибо, дочка. Не всем же сразу… И потерпеть надо, — отвечал Круглов, стараясь поскорее уйти от почтальонши.

После каждого такого разговора он собирался нынче же, в крайнем случае завтра написать домой.

По ночам он, присматривая за лошадьми, все в одном и том же варианте, с множеством поклонов и рассказом о самом себе сочинял письмо. Но наступал рассвет, разгорался день, и старательно подобранные слова начисто исчезали из его памяти. Им овладевала сонливость, и он решал сесть за письмо завтра же, сразу после завтрака или после обеда. Эти «завтра» продолжались у Круглова нескончаемой чередой.

Уже во всю силу разгорелось лето. В начале июля где-то далеко на востоке под Орлом и Курском глухо загудела канонада. Днем она была не так слышна, но по ночам, особенно на утренней заре, гул стрельбы доносился отчетливо и ясно. Больше недели гудело все на одном и том же месте, нисколько не приближаясь и не удаляясь. Но утром 12 июля загудело совсем в другой стороне, намного ближе и яснее. С каждым днем гул заметно нарастал. Возле кухни теперь говорили, что Красная Армия начала наступление на Орел сразу с трех сторон.

— Чуешь, Паша? — сказал подошедший Васильцов, когда на рассвете Круглов загнал лошадей под деревья. — Наши пушечки грохочут!

Васильцов еще говорил что-то, но Круглов не слышал. Перед ним, как живое, стояло перекошенное злобой лицо Кости Ивакина, точно такое же, каким видел его Круглов тогда, когда, подняв руки, побежал навстречу наступавшим немцам. Гул канонады в это время заметно возрос, и Круглову почудилось, что он видит там среди наступавших цепей красноармейцев Костю Ивакина…

— Ну, отдыхай, сил набирайся. Скоро с родными, с нашими встретимся, — сказал Васильцов и, к великой радости Круглова, тут же ушел.

«Наши… Скоро… Встретимся… — беспорядочно билось в уме Круглова. — Сил набирайся… С нашими встретимся…»

Он обессиленно свалился к сосне, чувствуя теплую, отдававшую прелью захвоенную землю. А в ушах все явственнее и жестче продолжал звучать совсем было позабытый голос Кости Ивакина: «Гадина! Предатель!»

«Да ведь если он жив, то все узнают, что я не попался, а сам побежал в плен, — опалила Круглова впервые осознанная мысль. — Он же командирам рассказал, а те, известно, сразу написали куда нужно. Какой же мне теперь дом!..»

В полном сознании, совсем не чувствуя ни боли в груди, ни ломоты в ногах, ничком лежал он на лесной земле и, как давно с ним не бывало, лихорадочно думал. Конечно, и в деревню сообщили, что он сам по себе, добровольно перебежал к немцам. Конечно, сразу же власти понаехали, корову, может, отобрали, а может, и всю семью выслали. Ведь сколько же говорилось и в присяге писалось, что тех, кто перебегает, ждет самая суровая кара. Ну, может, детей и Наташку пощадили, а уж корову-то верняком отобрали.

Ему стало так жаль рыжую, с белой звездочкой на лбу, всего по второму телку корову, что он заплакал.

«Сдурел совсем, — через минуту опомнился он и испуганно осмотрелся. — Ведь и тут, если узнают, даже сам Васильцов и тот не пощадит… А может, и не успел тогда Ивакин, — ободрила его радостная мысль, но тут же наплыло другое: Ивакин-то не один там был. Позади-то командиры сидели. Они все видели…»

Неудержимое отчаяние вновь придавило Круглова к земле. В памяти мелькнула веселая, дрожавшая от смеха Наташа и тугой пучок волос на ее голове. Наташу сменило весеннее, далекое-далекое утро, когда он еще мальчонком выехал в залитое солнцем сизое от легкого пара яровое поле. От этого воспоминания у него потеплело в груди. Он приподнялся, потом встал на колени. Сквозь густые ветви сосен упрямо сочились тонкие и прямые иглы такого же, как в то далекое утро, солнечного света. Укрытые под деревьями лошади, разбившись попарно, с упоением чесали зубами друг другу холки.

«А может, и не знает никто, — жадно оглядывая разнежившихся лошадей, недвижно уснувшие ели и испещренную солнечными бликами землю, подумал Круглов, — может, перебили всех в тот день и один я в живых остался…»

От командира партизанской бригады Перегудов вернулся только на третьи сутки. Возбужденный, с худым сияющим лицом и необычно улыбчивыми глазами, он старательно захлопнул дверь землянки и каким-то праздничным тоном в голосе торопливо заговорил:

— Ух, Степан Иванович, и дела развертываются! Как услышал, дух захватило! Наступление гитлеровцев на Курск от Орла и Белгорода в пух и в прах провалилось. Воронежский и Степной фронты отбросили немцев назад, к Белгороду, и полностью вышли на свои прежние позиции. Западный, Брянский и Центральный фронты с трех сторон штурмуют орловскую группировку фашистов. Есть сведения, что немцы начинают поспешно оттягивать свои тылы из Орла. Так что не просто жарковато фашистам, а совсем горячо, вот-вот жареным запахнет… Это одно, — торопливо прикурив от папиросы Васильцова, продолжал Перегудов, — а теперь второе, наше, партизанское. Только лично для тебя, больше пока никому ни звука! Все наши партизанские силы начинают грандиозную операцию. «Рельсовую войну»! Понимаешь! Не налет, не взрыв, не диверсию, а войну, да еще рельсовую. Это, Степан Иванович, и представить трудно. Суть вот в чем. Все наши партизанские отряды, группы, соединения по единому плану в одну и ту же ночь на всей нашей территории, захваченной фашистами, рвут на железных дорогах рельсы, мосты, переезды, стрелочные устройства. Короче говоря, наносят мощный одновременный удар по всем железным дорогам в тылах немецких войск. Подумай только, — склоняясь к Васильцову, воскликнул Перегудов, — каково будет самочувствие гитлеровцев, когда на всех основных магистралях оккупированной территории разом полыхнут тысячи взрывов! Вот те и «уничтожены советские партизаны»! Вот те и «горстки бродяг и бандитов», как распинается о нас Геббельс! А что они запоют, когда почти вся их прифронтовая железнодорожная сеть будет выведена из строя? Когда эшелоны не смогут двинуться ни к фронту, ни от фронта?

Затаив дыхание слушал Васильцов Перегудова и от возбуждения переломал целую коробку спичек.

— Эй, эй! — остановил его Перегудов. — Ты что же это? Спички у нас на вес золота, а ты их, словно фрицев, крошишь.

Васильцов по-мальчишески густо покраснел и поспешно собрал обломки спичек с уцелевшими головками.

— Ну ладно, — миролюбиво сказал Перегудов, — скоро всего будет вволю, а не только спичек. Так вот, — развернул он карту, — на операцию приказано вывести всех партизан. Охрану лагеря поручить тем больным и раненым, которые способны владеть оружием. А впрочем, за лагерь опасения напрасны. Фрицам сейчас не до нас, их с фронта так жмут, что аж треск стоит. Так вот, идем на подрыв вот этих участков.

Как и всегда, принимая решение, Перегудов то и дело спрашивал Васильцова, думал, вновь советовался и, выбрав лучший вариант действий, неизменно восклицал:

— Подписано! Точка! А теперь вот что, — поставив очередную «точку», в раздумье сказал Перегудов, — помимо участков железнодорожного полотна, нам приказано уничтожить еще один объект. Это мост, да, собственно, не мост, а мостик на перекрестье большака и железной дороги. С виду объект не больно важен, но роль его сейчас очень велика. Его уничтожение закупоривает сразу две дороги. Вся беда в том, что подобраться к нему трудно и сделать это может не всякий.

— Кленов Артем, — сказал Васильцов.

— И я так думал. Этот справится. И группа у него надежная.

— Вот только Нина… — с трудом проговорил Васильцов. — После тяжелой работы в Орле она еще не совсем оправилась.