— В пух? — рассмеялся Хрущев.

— И пуха не оставлю, все в землю вколочу!

— Это верно, — задумчиво проговорил Хрущев, — с «тиграми» и «пантерами» бороться выгоднее на ближних дистанциях.

— Вот именно, Никита Сергеевич, — подхватил Катуков, — закопаться, замаскироваться, подпустить вплотную и огнем в упор!.. Да каждый закопанный в землю танк угробит по меньшей мере два-три танка. А лезть на рожон, подставлять свой лоб…

— Подождите, Михаил Ефимович, не горячитесь, — остановил его Ватутин, — успеете танки за ночь в землю врыть?

— Всех до последнего часового брошу на рытье котлованов.

— А без поддержки пехоты, своими силами удержитесь? — спросил Хрущев.

— У меня достаточно мотострелков, точнее — мотоавтоматчиков. Но не плохо, если впереди будет хотя бы жиденькое прикрытие пехоты.

— Видите, Никита Сергеевич, — насмешливо сказал Ватутин, — то он один обещался из танков фуфайки делать, а то давай ему пехотное прикрытие.

— А, не надо прикрытия, — с досадой махнул рукой Катуков. — Мои орлы и одни справятся.

С первых же слов Катукова Ватутин понял и причину его горячности и смысл его предложения. Но решение на контрнаступление было уже принято, и директива о его подготовке ушла в войска. Теперь эту директиву нужно отменять. Сама мысль об этом была тяжела для Ватутина. Всю свою немалую военную жизнь он учился сам и учил других: принял решение, отдал приказ — добейся выполнения, что бы ни случилось. Что же делать теперь? Катуков, несомненно, прав, но только в одном — в дальнобойности немецких танков. Массированный удар противника сорван, планы его нарушены, войска морально подавлены. Будет ли еще такой момент?

— Огнем из засад, из зарытых в землю танков разбить противника, а потом решительным ударом — добить, — все так же задумчиво сказал Хрущев. — Меньше крови, меньше жертв и больше успеха.

Услышав Хрущева, Ватутин мгновенно представил, как танки Катукова встречаются с «тиграми» и, еще далеко не доходя до них, останавливаются, вспыхивают, окутываются дымом. От этого представления нервная дрожь пробежала по всему его телу.

— Что же, Никита Сергеевич, — медленно проговорил Ватутин, — я думаю, согласимся с Михаилом Ефимовичем. Но учтите, — увидев утвердительный кивок Катукова, строго продолжал он, — теперь вы отвечаете за главное направление. И спрос будет только с вас.

— И самое главное, Михаил Ефимович, — заговорил Хрущев, — работа с людьми. Ближайшие сутки, двое, трое, от силы неделя решают все. Либо пан… Либо немцы в Курске. Они поставили на карту все! Это для них вопрос жизни или смерти. Сделаем так, чтобы вопрос был решен для них только в пользу смерти. Пусть они свернут себе шею, а мы пойдем вперед. Нас Украина ждет, Днепр! А там и граница… Все это людям объяснить нужно честно, прямо. Не морочить головы сказками о слабеньком, разложившемся противнике. Он показал сегодня, какой он слабенький… И еще. Это обеспечение войск. Все нужно проверить. В такие моменты, как сейчас, мелочей не бывает. Остался один какой-то дивизион без снарядов — целый корпус пострадать может.

— Сделаем, все сделаем. Ничего не упустим! — с жаром заверил Катуков и, торопливо попрощавшись, вместе с Бочаровым вышел из землянки.

— Николай Федорович, — проводив Катукова, сказал Хрущев. — В дивизии Федотова один полк окружен. Поветкин — надежный командир, я его знаю, сумеет и в окружении удержаться. Но сейчас, при сложившейся обстановке, стоит ли драться в окружении?

— Нужно вывести. Как стемнеет, пусть прорывается. Поможем ему огнем артиллерии и встречным ударом танков.

По всему кольцу окружения полка противник наступление прекратил. Лишь изредка его артиллерия и минометы били то в одно, то в другое место. Осмотрев весь теперь проходящий замкнутым кругом фронт, Поветкин понял, что затишье это обманчиво и скоро начнется самое трудное. В лощине, скаты которой удерживала совсем ослабевшая вторая рота, скопилось штук десять фашистских танков. Поветкин хотел было на помощь второй роте перебросить хоть тропку своих танков. Но и перед грядой холма, который, растянувшись в ниточку, прикрывала танковая рота, противник готовился к атаке. Единственное, что оставалось сделать, — это повернуть часть гаубиц и огнем помочь стрелкам, хотя и гаубицы были уже скованы развернувшимися от шоссе немецкими танками.

Лихорадочно ища выход, Поветкин перебросил на позиции второй роты свой последний резерв — четыре противотанковых ружья и, вновь осматривая весь фронт, приготовился к самому худшему.

— Вас… генерал… — удивительно веселым, почти торжествующим голосом проговорил радист, подавая Поветкину наушники и микрофон.

— Держитесь спокойно, — раздался в наушниках невозмутимый голос генерала Федотова. — Вам на помощь высылаем авиацию. Обозначьте передний край ракетами, покажите самые важные цели. Штурмовики уже вылетели. Ждите, ждите, скоро подойдут. Как поняли? Прием.

— Вас понял, вас понял, — совсем не слыша своего голоса, прокричал Поветкин, — жду штурмовиков… Обозначаю передний край… Указываю цели… Жду штурмовиков… Только скорее…

Как хрупкую ценность, передав радисту наушники и микрофон, Поветкин выскочил из блиндажа и приказал сидевшим в нишах связным из подразделений:

— Передай всем: нам на помощь идут штурмовики. Командирам подразделений обозначить ракетами свой передний край и показать, где фашистские танки.

Вновь нырнув в свой блиндаж, он выхватил трубку из рук телефониста и взволнованным, радостным голосом заговорил:

— Слушайте все, слушайте все! К нам на помощь идут штурмовики. К нам на помощь идут штурмовики. Обозначить свой передний край ракетами…

Гулкий сотрясающий удар выбил из рук Поветкина телефонную трубку.

«Неужели наши самолеты?» — мелькнула тревожная мысль. Ударило вторично и нестерпимым удушьем заполнило весь блиндаж.

Только выскочив в траншею, он понял, что это точным огнем била вражеская артиллерия, видимо нащупав его новый НП. Снаряды ложились так часто и густо, что вся высотка с несколькими блиндажами лихорадочно дрожала, почти сплошь покрытая взрывами.

«Уходить надо, разнесут все в щепки», — подумал Поветкин и хотел было вызвать из блиндажа радиста с телефонистом, как совсем рядом взметнулся смерч земли и пламени.

«Вот и все, — тускло мелькнуло в сознании. — А где же наши штурмовики?»

Совсем не чувствуя своего тела, Поветкин пытался встать, но не смог, замер, ожидая наплыва боли, и, как сквозь сон, услышал слабый гул, похожий на какую-то хорошо знакомую музыку. Радуясь, что боль все не подступала, он ловил звуки и, поняв, наконец, что это летят наши штурмовики, оперся на руки и, шатаясь, встал. Справа и слева в знойном разливе солнца, круто валясь вниз, один за другим двумя бесконечными лентами до ослепления стремительно неслись крутолобые «Илы». А под ними взлетали над землей красные и зеленые ракеты.

Штурмовики, покрыв две широкие полосы копнами взрывов, поднялись вверх и плавно развертывались для нового захода. В стороны от них и выше, захватывая все небо, метеорами носились истребители. Их стремительный полет и мощный раскат моторов штурмовиков были так захватывающи, что Поветкин не выдержал и по-мальчишески восхищенно закричал:

— Спасибо, братцы! Спасибо, соколики!

По всему кольцу, вынырнув из траншей и окопов, кричали, махали руками, касками, пилотками прокопченные и истомленные боем воины окруженного полка.

Второй, третий, четвертый раз, заливая противника огнем, валились вниз и облегченно взмывали в небо штурмовики. А Поветкин все стоял, восхищенный силой и мощью советских машин.

Когда последние штурмовики, ударив реактивными снарядами, круто развернулись и, догоняя товарищей, плавно пошли на восток, Поветкин осмотрелся. В лощине перед второй ротой, за холмами, где стояли наши танкисты, у шоссе, уходившем в сторону Курска, и далеко позади среди россыпи кустарников — в разных местах, где полчаса назад, готовясь к атаке, ползали фашистские танки, теперь полыхали и тускло курились огромные костры, темнели бесформенные груды металла.