После третьего возлияния гневная отцовская тирада достигает своего апогея.

– Дурак твой дружок, нелюдь и нехристь, так ему и передай! Никто из нашего рода, из Солонковых, зэком не был. Мой отец землю пахал, его отец землю пахал, я механизатор! А этот вор! И ладно б для себя тащил, а он для бабы… В этом-то я не сомневаюсь! Или для Ленки своей, или для какой другой б…! Б…, они до добра не доведут, попомни мои слова, сопляк! Сколько баб, столько и б…

Так же внезапно запал перегорает. Петр Евсеич, умолкнув, делает несколько неверных шагов к столу, любовно ласкает бутыль с остатками самогона и, издав воинственный клич, швыряет ею в меня. После чего, полностью умиротворенный, сворачивается калачиком прямо на полу.

Увернувшись каким-то чудом, я обильно потел и размышлял о том, что расследование разворачивается подозрительно быстро, напоминая шахматную партию, в которой каждый новый ход результативен. А это уже само по себе странно.

Хибара, развалюха, лачуга… Как-нибудь на досуге продолжите этот синонимический ряд. Глядя на этот полусарай-полудом, трудно было поверить, что тут еще могут жить люди. А совсем поблизости, словно жестокая насмешка, росли особняки нуворишей, поедали бесхозный пустырь сооружения из стекла и бетона.

Девушка, открывшая дверь, испуганно и близоруко всматривалась в полумрак сеней. Маленького росточка, с болезненно впалой грудью, неровными зубами и рябоватыми щечками. Глаза цвета болотной жижи косили за стеклами очков.

– Вы, наверное, ошиблись, – произнесла она робко. – Если, конечно, не из…

– А если из нее?

Благоговение перед блюстителем порядка оживило маленькое некрасивое личико. Посторонившись, девушка впустила меня, даже не взглянув в документы.

– Я соседка… Леночкина соседка… Зина Куличок… Просто Зина… – затараторила она, икая от волнения. – У меня уже были… приходили от вас… Спрашивали про Сашу… И про Леночку тоже… Боже, как жалко… Какое… Какое несчастье!..

Я не слушал ее, глазея по сторонам. Кровать, комод, стол, несколько стульев. Вроде бы и не старые, но вся мебель выглядела здесь запыленной и ветхой, как и сама хозяйка. Монашка, добровольно заточившая себя в эту убогую келью. Отшельница, отказавшаяся от света и общества людей, но неосознанно тянущаяся к ним.

– Я пришел поговорить о Саше Стрелкове, – прервал я причитания Зины.

– Да-да, конечно, – виновато пробормотала она. – Я знаю, что он сбежал. От ваших товарищей. Но здесь он не появлялся.

– А мог бы?

– Конечно. Куда ему еще идти? Я бы сразу же сообщила вам.

– Как я понял, вы единственный человек после Лены, который может что-то рассказать о Саше Стрелкове и, в частности, о том времени, когда вы жили все вместе.

Мои слова польстили Зине.

– Саша был замечательный мальчик, – с романтическим блеском в косящих глазах заговорила она. – Пусть он не ходил в детский садик, Леночка и я сами растили его, он ничуть не был избалованным. Зато Саша избежал общения со сверстниками в том возрасте, когда дети еще плохо разбирают, что хорошо и что плохо. Ведь в садик ходят дети разных родителей, и мало ли что они впитывают и приносят из семьи? А вот к школе Саша был полностью готов, и мы с Леночкой были уверены, что ему не грозит попасть в дурную компанию. Он уже мог делить мир на плохое и хорошее, черное и белое. Саша очень тонко чувствовал прекрасное и отторгал грязь.

– Извините, Зина, – оборвал я ее восторженное повествование. – Я имел долгий разговор с заведующей по воспитательной работе Жанной Гриневской, которая тоже успела познакомиться с Сашей, и с тех пор мне не дает покоя один вопрос. Может, я и заблуждаюсь, но интересы ребенка его возраста мне представляются несколько иными. Просто я вспоминаю себя.

Я выразительно посмотрел на Зину Куличок, и девушка вся затрепетала, подавшись вперед.

– Его увлечение Библией – это что, противоядие от уличных шалостей, детского мата, показа гениталий? – полюбопытствовал я. – Помните, была такая игра в «доктора»? И самое главное: ведь это вы обратили его детский ум к Богу?

– Да, я, – не моргнув глазом, призналась девушка и сладко заулыбалась, погружаясь в родную стихию. – И не вижу в этом никакого греха. Тема Добра и Зла вечна, она сопровождает нас с рождения до смерти, а Библия учит только добру и милосердию.

– Еще как, – тяжело вздохнул я. – Но спустимся на грешную землю. Все-таки я мент, и мой удел – расследовать преступления. Вы мне поможете?

– Конечно… Извините… Мне так неловко, что я начала этот разговор. Но боюсь, вы заблуждаетесь насчет Саши, если решили, будто он рос каким-то… зацикленным. Саша был разносторонне развит. И как все ребята, любил шумные игры. А потом умерла Леночка, и наступила ночь.

– Саша случайно не был свидетелем ее гибели? – поинтересовался я.

Зина смертельно побледнела и отрицательно затрясла головой. Попятилась назад, задела за ножку стола и едва не упала. Но почему-то это ее неловкое движение мне показалось каким-то наигранным.

– Вера в Бога помогла Саше справиться с несчастьем, – приступила к рассказу соседка, морща узкий лобик и проводя внезапно увлажнившимися ладонями по застиранному домашнему халатику. Никакой таинственности и женственности не присутствовало в ее жестах, что-то болезненное, старушечье угадывалось за ними. – Саша ведь был уверен, что Леночка попадет в рай и познает вечное блаженство. Да, именно туда стремимся все мы, живя этой греховной жизнью. Но только не подумайте, что Саша, найдя для себя такое объяснение, был бессердечен. Он очень сильно страдал и винил в случившемся в первую очередь себя. Поэтому он и замкнулся в себе, отгородился от внешнего мира.

– В чем же заключалось это чувство вины? – удивился я.

– Саша задержался на улице, играл с ребятами в парке, – пояснила девушка. – Если бы он пришел вовремя, ничего бы не произошло. Он бы еще успел разбудить Леночку…

– А не кажется ли вам, Зина, что осознание собственной вины – слишком сложное чувство для восьмилетнего паренька?

– Нет, что вы… Саша был очень развит.

– Жаль… Еще классик говорил про горе от излишнего количества серых клеток, – произнес я в пустоту, встряхнулся, возвращаясь в настоящее. – Сколько вы прожили здесь с Леной Стрелковой?

– Семь лет. Почти что восемь. Саша был тогда совсем крохотный, – ответила соседка.

– А как вы познакомились с ней?

– С Леночкой? – переспросила Зина, и вновь накатившее волнение помешало гладкому изложению событий. – Я только приехала в этот город… стояла с чемоданами… В общежитие устроиться было нельзя… нужна справка с места работы. А на работу не брали без прописки… Сами понимаете, замкнутый круг… И тут Леночка… Она была так необыкновенно добра… Пожалела меня… Пустила к себе пожить… И помогла с работой…

– Так просто, без прописки? – совершенно не к месту усмехнулся я.

Монашка отчаянно покраснела.

– Н-нет… Она… Она…

– Вот так просто прописала у себя первую встречную?

– Зачем?.. Зачем вы так? У меня не было никаких дурных мыслей. И вы совсем не знали Леночку. Она… Она могла поделиться последним…

Зина отвернулась к комоду, выдвинула нижний ящик. Я видел в висящем на стене зеркале ее лицо. Девушка из последних сил пыталась удержать слезы.

– Я немножко рисую, – вымолвила она стыдливо. – И как-то сделала Леночкин портрет. Я считала ее самой близкой подругой…

Любительский портрет на обычной белой картонке был выполнен цветными мелками. Может, рисуя, Зина польстила своей подруге, но и без этого становилось ясно, что Лена Стрелкова была живым воплощением молодости и жизнелюбия. Она смеется, запрокинув голову. И складывается ощущение, что трепещут ее белокурые, рассыпавшиеся по плечам волосы, задорным блеском лучатся поразительно голубые глаза и даже вздергивается аккуратный любопытный носик.

Кажется нелепым, что эта красивая молодая женщина жила в такой халупе – однокомнатной, перегороженной лишь фанерой, и диким то, что она умерла…