Саша Стрелков поступил в детдом два месяца назад, после того как в результате несчастного случая, отравившись газом, умерла его мать. Отец мальчика в документах не упоминался, мать, Елена Стрелкова, с рождения воспитывала сына одна. Встретилась информация о бабушке по материнской линии, Зое Алексеевне Стрелковой, но, как прокомментировала Жанна Гриневская, бабушка не поддерживала никаких отношений ни с дочерью, ни с внуком и оформлять опекунство не собиралась. Я достал блокнот и записал находящиеся в личном деле адреса, еще не имея понятия, пригодятся ли мне они.

– Саша – необычный мальчик, – рассказывала Жанна Гриневская, стряхивая пепел с сигареты в кофейное блюдечко. – Не в смысле, что с какими-то серьезными психическими отклонениями, но очень своеобразный. В своем развитии он ушел гораздо дальше своих ровесников. Я имею в виду начитанность, логическое мышление, склонность к анализу всех происходящих вокруг явлений. Сразу видно, что до поступления к нам с ним очень серьезно занимались. Еще у него был один пунктик – увлечение Библией. И не в детском, красочном варианте, а именно взрослой. Ее он мог читать сутки напролет, а потом искал нашего общества, чтобы обсудить прочитанное. Саша сам признавался мне, что с детьми своего возраста ему скучно, их игры представляются ему бессмысленными и глупыми. Разумеется, с ним общался психолог, но никакой патологии выявить не удалось. Да, в компании детей он вялый, апатичный, не хочу употреблять слово «депрессивный», но это можно списать на пережитую трагедию, потому что к матери он был очень сильно привязан. И только чтение отвлекало его от мрачных мыслей. Я была уверена, что по прошествии некоторого времени все образуется и Саша будет чувствовать себя в кругу сверстников так же свободно, как и наедине с книгой.

Я поблагодарил Жанну Гриневскую и собирался прощаться. Беседа многое прояснила, но многое запутала, мое недавнее присутствие в этих краях вроде бы осталось незамеченным, однако тайна освещенного настольной лампой окна по-прежнему не давала мне покоя. И я не справился с этим опасным любопытством, спросил:

– Где находится помещение для сторожей?

– На первом этаже, но там сейчас идет ремонт. На это время ночные сторожа делят комнату с дежурными воспитателями. А это второй этаж, самая крайняя дверь.

«И соответственно окно», – мысленно подытожил я.

– Что входит в обязанности дежурного воспитателя?

– А почему вас это интересует? – подозрительно быстро, вопросом на вопрос, ответила женщина.

– Просто я предположил, что дежурный воспитатель тоже остается в здании на ночь. И мог что-то видеть.

Женщина решительным движением раздавила сигарету в пепельнице.

– Эта информация не предавалась огласке в интересах официального следствия, и я в свое время обещала, что буду держать язык за зубами, – произнесла Жанна Олеговна. – Но вам я почему-то верю и желаю помочь… прежде всего мальчику. Если вы сможете действовать аккуратно… Дежурного воспитателя зовут Федор Пырин…

Не в правилах Жанны Гриневской было распространяться о своих сотрудниках и подчиненных за их спиной.

– Он очень скрытный человек, – неохотно делилась она. – Ни с кем из коллег не сходился особо, никогда не шел на откровенность. Отношения в коллективе? Не дружеские, не враждебные – никакие. Но по работе на него нареканий нет. Не инициативный, но исполнительный.

– А как у него с личной жизнью?

– Я не из тех, кто собирает сплетни, а потом выдает их за чистую монету. По паспорту он разведен уже несколько лет, а живет ли с кем – не знаю. Скорее всего, нет, ведь женскую руку видно сразу.

– В смысле?

– Отутюжены ли брюки, чист ли воротничок рубашки…

Мне стало неловко. Почему-то слова этой красивой, ухоженной женщины я принял на свой адрес.

– Порой мне его становится жалко, хотя не бывает хуже, чем испытывать жалость к молодому мужчине, – слегка покраснев, добавила Жанна Гриневская. – Федору всего тридцать два года, но выглядит он гораздо старше. Видимо, у него была нелегкая жизнь, а может, его кто-то обидел в детстве. Он сторонится всех людей, будто от них исходит зло.

Я вновь достал свой рабочий блокнот и записал адрес воспитателя. А напоследок мы с Жанной Гриневской обменялись нашими адресами и телефонами.

Федор Пырин жил в наполовину опустевшем квартале на окраине города. Грунтовая дорога, ведущая туда, раскиснув от частых дождей, грязевой лавой стекала в овраг. А метрах в семиста, за бесконечными котлованами, возводился новый жилой массив. Но шум стройки не доносился до этой забытой, вымершей земли.

Осевшая хибара воспитателя скрывалась за бревенчатым частоколом. Я двинулся вдоль него и вскоре обнаружил калитку из обструганных, плотно подогнанных досок, достаточно высокую и крепкую, чтобы ее можно было перемахнуть без усилий или выбить с ходу. Рядом висел проржавелый почтовый ящик, звонок отсутствовал. Подпрыгнув и подтянувшись, я осмотрел запущенный участок перед домом. Тишина казалась обманчивой и таила опасность. Я спрыгнул и стал колотить в калитку кулаком. В ответ на мой стук раздался остервенелый собачий лай. Потом все стихло, лязгнул засов, и передо мной собственной персоной предстал хозяин.

Щуплый и съежившийся, он был одет в пузырящиеся на коленях трико и фуфайку на голое тело. Венчала все это великолепие маленькая цыплячья головка на тонкой бурой шее. Желтая шелушащаяся кожа плотно обтягивала его надбровные дуги и скулы, губы почти не выделялись, спутанные мышиного цвета волосы беспорядочно падали ему на лоб и уши.

– Кто вы? – Его зубы мелко застучали.

– По вашу душу, Федор Яковлевич.

Официальное обращение заставило его передернуться.

– Опять? Я болен. Взял бюллетень. Не встаю с койки.

Мои ноздри вобрали в себя густую волну перегара, а конечностям передалась дрожь его тела. Больничный бюллетень понадобился Федору Пырину, чтобы уйти в запой. И вынырнуть из него, когда все утрясется. Я шагнул вперед, потеснив воспитателя плечом. Никакого сопротивления я не почувствовал.

– Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы догадались, на какую тему.

И тут Пырин преобразился. Тщедушное тельце вдруг обрело стальной стержень, ватные конечности окаменели.

– Нет! – оттолкнув меня, выкрикнул он. – Не получите ничего! Меня допрашивали весь день после убийства, взяли подписку о невыезде. И следователь строго-настрого запретил распускать язык перед всякими там журналистами! И я молчу! И пью для того, чтобы забыть! Понятно вам или нет?!

Это была самая натуральная истерика маленького, задавленного обстоятельствами, обиженного жизнью человека.

– Я не журналист, – опроверг я.

– Документы! – визгливо потребовал он.

– Я частный сыщик, вот моя лицензия.

– Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!

– Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, – напомнил я, не двигаясь с места.

– Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.

– А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…

Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. «Рано состарившийся мальчик-дикарь», – окрестил его я.

– Мне не важно, что говорила Гриневская, – пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. – Я не виноват, что ей больше всех надо.

– А почему ей больше всех надо?

– А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых «коллег» не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умею крутиться, не езжу на «мерседесе», что ж с того, не человек, что ли?!