— А! Тогда, может быть, поглядим, что нам оставили на ужин?

Леди Латкилл мы застали за приготовлением на спиртовке какого-то варева: молочного и безупречно диетического. Она стояла возле буфета и, помешивая в кастрюльке, делала вид, будто не замечает нас. Закончив, уселась за стол и поставила перед собой дымящуюся чашку.

— Мама, полковнику Хейлу лучше? — спросил Люк, глядя на нее через стол.

Вдовствующая леди ответила ему взглядом из-под шлема седых волос. Несколько мгновений они так и сидели, скрестив взгляды, но Люку удалось сохранить лукавую галантную непринужденность, приправленную легким безумием.

— Нет. Ему очень плохо.

— А! Очень жаль, что мы ничего не можем для него сделать. Если живым тут не справиться, то мне нечего лезть. А может быть, он не против наших танцев? Это было бы здорово! Мама, мы забыли, что состоим из плоти и крови.

Он налил еще виски с содовой и подал мне стакан. В парализующей тишине леди Латкилл глотала свое варево. Мы с Люком пили виски, молодая миссис Хейл ела маленький сэндвич. Все мы держались с невероятной самоуверенностью и упорно молчали.

Тишину нарушила леди Латкилл. Казалось, она тонет в себе, съеживается, как прячущийся от посторонних глаз зверь.

— Полагаю, — проговорила она, — нам всем пора спать.

— Ты иди, мама. Мы немного задержимся.

Она ушла, и некоторое время мы, все четверо, просидели в молчании. Комната как будто стала поприветливей, словно что-то изменилось в воздухе.

— Скажите, — произнес в конце концов лорд Латкилл. — Что вы думаете о наших привидениях?

— Я? Мне не нравится, что из-за них тут стоит такой холод. Но, в принципе, почему бы нет? Всем этим призракам и прочей нечисти тоже надо где-то жить, и здесь для них идеальное место. Мне они не очень мешают. А вам?

— Ну, собственно, если говорить о чем-то конкретном, то нет. А, так сказать, косвенно…

— Мне кажется, занятия спиритизмом создают отвратительно унылую атмосферу. Так и хочется подраться.

— Правда? А надо? — спросил лорд Латкилл, опять поразив меня редкостным здравомыслием.

Я рассмеялся. Мне было понятно, что он надумал.

— Не знаю, что вы имеете в виду под «надо», — сказал я. — Если мне хочется подраться, если я чувствую, что не могу чего-то стерпеть, я дерусь. Почему я должен ждать чьего-то позволения и не делать то, что я хочу?

— Понятно, — произнес лорд Латкилл, внимательно посмотрев на меня совиным взглядом.

— Знаете, за обедом мне пришло в голову, что мы все, вяло поедающие свой обед, напоминаем сборище трупов. Это мысль посетила меня, когда я увидел, как вы смотрите на маленькие иерусалимские артишоки в белом соусе. Меня вдруг осенило… Вы живой, искритесь жизнью, а мы мертвецы, самые настоящие… Наша плоть мертва, понимаете? Во всем остальном, может быть, мы и живые, вот только телом мертвые. И едим мы овощи или мясо, не имеет значения. Главное, что физически мы мертвецы.

— И лишь получив пощечину, мы оживаем! — подхватил я его мысль. — Вы, я, кто угодно.

— Я понимаю бедняжку Люси. А вы? Она еще при жизни забыла, что значит быть живой, и теперь не может этого простить ни себе, ни полковнику. Наверно, неприятно, знаете ли, прозреть, только покинув этот мир, когда уже ничего больше не поправить. Я говорю о том, что очень важно быть живым при жизни.

Лорд Латкилл с такой торжественностью посмотрел на нас, что мы, все трое, неловко засмеялись.

— Нет, я серьезно, — продолжал он. — Я только сейчас осознал, до чего замечательно быть живым человеком. Быть мертвецом, всего лишь духом, в сравнении с этим кажется ужасной банальностью. Это так обыденно. Но до чего же чудесно иметь живое лицо, руки, ноги. О, господи, я счастлив, что вовремя это понял!

Он схватил смуглую руку миссис Хейл и прижал ее к своей груди.

— Ведь я мог умереть, не поняв этого! — воскликнул лорд Латкилл. — Представляете, как страшно было Иисусу, когда Он вознесся и стал неприкасаемым! До чего ужасно, когда приходится всем говорить Noli me tangere![60] Нет уж, трогай меня, прикасайся ко мне, пока я жив!

Он крепче прижал ладонь миссис Хейл к своей груди. На глазах Карлотты появились слезы и закапали ей на руки, сложенные на коленях.

— Не плачь, Карлотта, — сказал он. — Правда, не надо. Мы же не убили друг друга. Мы благовоспитанные люди. А ведь, воюя, мы чуть не стали привидениями, ненужными друг другу. Нет, я хочу, чтобы ты ожила, даже если не я помогу тебе в этом. Я тоже хочу вернуться к жизни, Карлотта, я хочу, чтобы ты снова обрела плоть и кровь. Мы слишком много с тобой выстрадали, будучи не совсем живыми. Вот и дети, наверно, там им лучше, чем на земле. Они родились от наших воль, от нашей бестелесности. Ах, я сегодня словно ходячая Библия. Скажу словами Иова. Я хочу, чтобы Бог «снова кожею и плотию одел меня, костями и жилами скрепил меня…» И пусть во мне опять потечет кровь. Мой дух словно обнаженный нерв на ветру.

Карлотта больше не плакала. Она сидела, опустив голову, словно спала. Маленькие, чуть обвисшие груди поднимались и опускались еще с некоторой натугой, однако это уже напоминало приливы и отливы спокойного моря, словно в ее спящем теле медленно занимался тихий рассвет. Однако она вся была такой поникшей, такой разбитой, что мне подумалось, нет, на кресте был распят не только Он. Женщину сия чаша тоже не миновала, с ней обошлись даже еще хуже.

Чудовищная мысль. Но то, что произошло, было еще чудовищнее. Ах, Господи, знал ли ты, что будешь распят не один? — что два вора, распятые вместе с тобой, на самом деле были двумя женщинами, твоей женой и твоей матерью? Ты назвал их двумя ворами. А как бы тебя назвали те, которые в женском обличье прибиты к крестам? Отвратительная троица на Голгофе!

Я чувствовал бесконечную нежность к моей милой Карлотте. Ее еще нельзя было трогать. Но моя душа стремилась к ней, как поток из теплой крови. Она же сидела обвисшая и поникшая, словно с ней было покончено. Однако это было не так. Просто она переживала великое освобождение.

Люк сидел, прижимая к груди руку миссис Хейл. У него как будто посвежело и согрелось лицо, однако дышал он тяжело и смотрел невидящими глазами. Не сгибая спины, миссис Хейл молча сидела рядом с ним. Она любила его всем своим смуглокожим молчаливым существом.

— Морьер, — позвал меня Люк, — если вы можете помочь Карлотте, то помогите, ладно? Я больше ни на что не способен. Мы смертельно боимся друг друга.

— Если она позволит мне, — ответил я, глядя на поникшую, но крепкую женскую фигурку.

В последовавшей потом тишине слышны были лишь шорохи огня в камине. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Когда открылась дверь, никто даже не испугался.

Это пришел расстроенный полковник в красивом парчовом халате.

Люк прижимал к себе тонкую смуглую руку, теперь уже к своему колену. Миссис Хейл не шевелилась.

— Мне вот что пришло в голову… может быть, вы мне поможете, — закрывая дверь, убитым голосом произнес полковник.

— Что случилось, полковник? — спросил Люк.

Полковник поглядел на него, на соединенные руки лорда Латкилла и своей жены, поглядел на меня, поглядел на Карлотту, но его лицо оставалось испуганным и несчастным. До нас ему не было никакого дела.

— Не могу заснуть. Мне опять плохо. В голове как будто холодная пустота и что-то все время стучит, и напряжение во всем теле. Я знаю, это — Люси. Она опять возненавидела меня. Нет сил терпеть.

У него был остекленевший взгляд, словно он не принадлежал сам себе. Казалось, мускулы на лице опали, осталась одна кожа.

— Может быть, старина, — произнес Люк, безумие которого в ту ночь оборачивалось истинным здравомыслием, — может быть, это вы ненавидите ее.

Неожиданные слова Люка вдруг сделали очевидным, что напряжение полковника действительно порождено ненавистью.

— Я? — Взгляд у полковника сделался цепким и острым, как у преступника. — Я! На вашем месте я не стал бы так говорить.