— Наверно, в этом все дело, — продолжал Люк с великолепным безумным спокойствием. — Почему бы вам, полковник, не подобреть к несчастной страдалице? Ей ведь несладко пришлось при жизни.

Похоже было, что одной ногой он уже ступил в жизнь, но другой все еще оставался в смерти, и ему было все ясно и про эту и про ту сторону. А для нас это было проявлением безумия.

— Я… я! — пролепетал полковник, погрузившись в глубокие раздумья. На его лице сменялись страх, возмущение, раздражение, злость, изумление, стыд. — Я не делал ей ничего плохого.

— Ну да, — отозвался Люк. — Наверно, не делали ничего плохого. Но было ли ваше тело добрым с ее телом, с телом несчастной покойницы?

Казалось, он был лучше знаком с привидением, чем с нами.

Полковник безучастно смотрел на Люка, то поднимая взгляд, то опуская, то поднимая, то опять опуская… это продолжалось бесконечно долго.

— Мое тело! — так же безучастно воскликнул он.

И в изумлении уставился на круглый животик под шелковым халатом, на крепкое колено в бело-синих пижамных брюках.

— Мое тело! — вновь вяло воскликнул он.

— Да, — сказал Люк. — Неужели вы не понимаете, что будь вы даже воплощением доброты, этого недостаточно. Вспомните о ее несчастном женском теле, каково было ему?

— Она получила все, чего она хотела. Она родила мне трех девочек, — оцепенело проговорил полковник.

— Ну, конечно, чего проще? Но разве ваше тело было расположено к ее телу? В этом суть. Вы понимаете, что означают слова пастора, которые он произносит при венчании? Прославляйте Бога и в телах ваших… и будут двое одна плоть… В этом вся суть. Без этого никак нельзя.

Странно было видеть лорда Латкилла, прижимавшего руку чужой жены к своему колену, в роли карающего ангела. Лицо у него посвежело и помолодело, в темных глазах новоявленного ясновидца сверкал чистый огонь, придавая ему безумный вид, хотя на самом деле он был настоящим мудрецом.

Полковник, видимо, пустился в воспоминания, и его лицо понемногу озарялось пониманием.

— Может быть, — сказал он. — Может быть. Наверно, я пренебрегал ею. Наверно, наверно.

— Так и было, — отозвался Люк. — Как будто она не стоила вашего внимания, так это было. И я поступал так же. А теперь понял, что это ужасно для любой женщины, и для вашей жены тоже было ужасно. Ее несчастному привидению плохо, потому что у него никогда не было настоящего тела! Не так-то просто прославлять телом. Раз уж церковь учит нас тому, что надо прославлять телом тело, то так тому и быть, так куда легче добиться того почитания и послушания, которые предписаны женщине. Вот почему ваша жена теперь преследует вас. Вы пренебрегали ее телом, не любили его, и она была для вас всего лишь привидением, хотя и во плоти. А нынче она ноет, она стонет в потустороннем мире, как натянутый нерв.

Понемногу осознавая безмерную тяжесть своей вины, полковник повесил голову. Он всем телом впитывал слова лорда Латкилла. Его молодая жена, пребывая в состоянии оцепенения, не сводила взгляда с поникшей лысой головы. Их времена не совпадали. Карлотта подняла голову; она опять похорошела, благодаря нежной предрассветной свежести нового понимания себя.

Она внимательно смотрела на Люка, и было ясно, что он незнаком ей. Ее мужчина, тот Люк, который был ее мужем, исчез, и его место занял чужой опасный человек. Ее переполняло изумление. Неужели человек может настолько перемениться, стать совершенно другим? Ах, если бы это было возможно! Если бы она, какой она себя знала, могла исчезнуть! Если бы женщина, ставшая женой Люка, его жена в несчастье, превратившемся в кошмар, могла исчезнуть, а вместо нее появилась бы новая утонченно-своенравная Карлотта!

— Может быть, — повторил полковник, поднимая голову. — Может быть. — Похоже было, что ему стало легче, когда он понял слова лорда Латкилла. — Я не служил ей своим телом, наверно, я служил другим женщинам, а, может быть, и не служил, ну… не славил их. И все же я не делал ничего плохого. Просто не думал, что это ей нужно.

— Как такое возможно? Нам всем это нужно, — заявил Люк. — Нам необходимо понять это до того, как мы умрем. Поймите — до того, как мы умрем. Но бывает, что узнают потом. Однако всем это надо, что бы люди не говорили и не делали. Вы согласны, Морьер?

Когда он обратился ко мне, я вздрогнул. Я думал о Карлотте: о том, что она опять выглядит, как юная девушка, как та девушка, с которой мы вместе учились в «Твейт» и которая рисовала кактусы-в-горшках. Но теперь в ней не было тогдашней непреклонности, отчего она казалась даже еще более юной. Теперь она обрела безмятежность невинной девушки, красивого цветка, какой у нее не было прежде. Я всегда верил, что люди могут возрождаться, если позволят это себе.

— Согласен, — ответил я Люку.

И подумал, когда человек родится заново, его новое тело едва ли захочет мириться со старыми обстоятельствами.

— Люк, а ты как? — вдруг спросила Карлотта.

— Я! — воскликнул он, и его щеки покрылись алым румянцем. — Я! Не стоит говорить обо мне. Я начал стенать, как бестелесное привидение, едва только стал мужчиной.

Полковник молчал. И не слушал. Он думал, думал. В этом смысле он тоже был храбрым человеком.

— Кажется, я понял, — сказал он. — Не буду отрицать, я не любил ее тело. А теперь, увы, слишком поздно.

Он уныло огляделся, наверно, ждал, что его осудят, так как отчасти осознал свою неправоту. И все же это было лучше, чем бессмысленные мучения.

— Ох, не знаю, — возразил Люк. — Почему бы вам не полюбить ее хоть немного, но от чистого, главное, живого сердца? Несчастное бестелесное существо! Почему бы не принять ее в свое горячее сердце и не дать ей немного покоя? Почему бы вам не согреть ее внутри себя?

Полковник не ответил. Он пристально смотрел на Люка. Потом отвернулся и уронил голову на грудь, не произнеся ни слова и словно никого не замечая. Потом неторопливо, не поднимая головы, раздвинул ворот халата и расстегнул верхние пуговицы пижамы, после чего опять замер. Кожа у него на груди была белой и гладкой, без единого пятнышка, чище и моложе, чем на лице. Дышал он с трудом, и грудь у него поднималась неравномерно. И вот, пока он пребывал в своей недоступной обособленности, им понемногу завладевали кротость и сострадание, преображая старческие черты, освежая их, смягчая голубые глаза взглядом, какого у него никогда прежде не замечали. Что-то вроде трепетной нежности юного мужа снизошло на него, несмотря на его лысину, на серебристые усики и печать усталости на лице.

Как будто вновь ожила его страстная неравнодушная душа, и юношеской чистотой засияли чело и глаза.

Мы сидели, тихо ему сострадая. В воздухе что-то изменилось, словно запахло цветами, у нас было ощущение, что время распустилось, как цветок, и овеяло нас ароматом весны. Полковник молча смотрел куда-то, его гладкая белая грудь с редкими черными волосками поднималась и опускалась, оживая.

Его смуглая молодая супруга следила за ним словно издалека. Вернувшаяся к полковнику юность была предназначена не ей.

Я не сомневался в том, что леди Латкилл обязательно придет к нам. Я как будто видел, как она крутится в постели, посылая нам свои флюиды. И приготовился, чтобы она не застала меня врасплох. Когда дверь открылась, я встал и пересек комнату.

Леди Латкилл вошла по своему обыкновению бесшумно — сначала показался шлем седых волос, а уж потом явилась она вся. Полковник бросил на нее быстрый взгляд и мгновенно прикрыл грудь, сжимая в кулаке шелковый воротник.

— Я боялась, — прошептала она, — что полковнику Хейлу нехорошо.

— Нет, — отозвался я. — Мы тут мирно сидим. Все хорошо.

Лорд Латкилл встал.

— Ничего нехорошего, мама, уверяю тебя!

Леди Латкилл посмотрела на него, на меня, потом неловко повернулась к полковнику.

— Она несчастна сегодня?

Полковник вздрогнул.

— Нет, — торопливо произнес он. — Не думаю.

И поглядел на нее робким пугливым взглядом.

— Скажите, что я могу сделать? — тихо проговорила леди Латкилл, подаваясь к полковнику.