— Мне кажется, мы из породы цивилизованных дикарей, — печально отозвался он.

Они замолчали.

Наконец, открыв глаза, он произнес:

— Уинифред, мне пора уходить. Уже двенадцатый час… — Неожиданно мольба в его голосе сменилась насмешкой. — Хотя знаю, что вы не отпустите меня, пока я не спою все «Addios» из «Травиаты».

Куттс нежно улыбнулся Уинифред, потом опять закрыл глаза, ощущая глубоко внутри неясную боль. Она лежала в кресле, повернув порозовевшее лицо к камину. Не глядя на нее, он видел ее белую шею и грудь. Как будто ее он воспринимал совсем иначе, чем всех остальных людей, она будила некое чувство, владевшее всем его телом. Уинифред лежала совершенно неподвижно, разнеженная каминным теплом. Куттса же мучила неясная тревога.

— Да, — проговорила Уинифред в конце концов, — если бы мы связали наши жизни, то погубили бы друг друга.

Куттс вскочил, в первый раз услыхав от нее нечто подобное, хотя сам он не сомневался в таком исходе.

— Вам нельзя замуж.

— А вы готовы, — с насмешкой проговорила она, — сунуть голову в ярмо, чтобы вас взнуздали и вами помыкали.

— Не уверен, — хохотнув, отозвался он.

— И я так думаю.

Они молчали. Белый свет лампы был ровным, словно свет луны, а красный огонь камина напоминал о заходящем солнце — ни вспышек, ни трепета.

— А что вы? — спросил Куттс.

— Если вы вечный бродяга, как вы говорите, то я — обломок корабля, потерпевшего крушение. Буду лежать на берегу.

— Нет, — с мольбой в голосе произнес Куттс. — Когда же вы потерпели крушение?

В ее коротком смешке зазвенели непролитые слезы.

— Ах, милая Уинифред! — в отчаянии воскликнул Куттс.

Она протянула к нему руки, пряча за ними лицо, и из-за этой белой завесы глядела на него темными необыкновенными глазами, словно о чем-то моля. Грудь у нее вздымалась. Куттс вздрогнул и закрыл глаза, борясь с искушением. Потом услышал, как она тяжело уронила руки.

— Мне надо идти, — глухо произнес он.

Чтобы справиться с приступами дрожи, пробегавшей по его телу и рукам, он весь напрягся.

— Да, — печально согласилась Уинифред, — вам пора идти.

Куттс повернулся к ней. Вновь, глядя на него исподлобья потемневшим взглядом, она протянула к нему руки, словно маленькие белые орхидеи. Сам не зная как, Куттс схватил ее за запястья с такой силой, что у него покраснели ногти и на них появились белые ободки.

— До свидания, — проговорил он, смотря на Уинифред сверху вниз. У нее вырвался слабый стон, и она повернулась так, что ее лицо открылось ему целиком и теперь было совсем близко, напоминая мгновенно распустившийся цветок на сильном белом стебле. Казалось, она заполонила собой все пространство, весь мир, воздух, всё… Куттс уже не помнил себя. Он наклонился, прижался губами к ее губам, и тогда ее руки обхватили его шею, а у него, все еще сжимавшего ее запястья, едва не выступила кровь из-под ногтей. Несколько мгновений они не двигались, соединенные поцелуем. Потом, не выдержав, Уинифред подалась назад. Она отвернулась, показывая ему белую, сильную, прекрасную шею. Наклонившись еще ниже, трепеща всем телом от вспыхнувшего желания, он вновь поцеловал ее.

В сгустившейся тишине он слышал далекий глухой перестук ее сердца и короткий щелчок искры в лампе.

Он поднял Уинифред. Она поддалась, не разнимая рук на его шее, и в конце концов прижалась к груди мужчины, который стоял, широко расставив ноги, и крепко обнимал ее, не отрывая губ от ее шеи. Неожиданно она повернулась, чтобы поцеловать его в чувственные красные губы. И он ощутил во рту вкус своих усов. В первый раз она, действительно, поцеловала его. Куттс был как в тумане, у него так громко билось сердце, словно все его тело стало одним большим сердцем. Ему было невыносимо больно, как будто он, или сердце, пульсировали в наступившей ночи так, что все кругом сотрясалось из-за пульсации его готового взорваться тела.

Боль стала такой сильной, что голова вдруг перестала кружиться, и он опомнился. Уинифред сжала и отвела губы, подставив ему шею. С нее было довольно. Куттс открыл глаза, все еще не отнимая губ от шеи женщины, и поразился — все в комнате стояло на своих местах, а совсем рядом с его глазами были полусомкнутые ресницы той, которая едва не впала в обморочное состояние из-за того, что ее страсть внезапно иссякла. Куттс уже видел ее такой и знал, что ей был нужен от него лишь поцелуй, не больше. Тяжелое женское тело висело на нем. А его тело пронизала боль, словно оно было раздутой жилой. Еще какая боль; и сердце мертвело от горя и отчаяния. Уинифред бесила его и лишала сил, как смерть, заставляла врать другой женщине. Трепеща от муки, Куттс вновь открыл глаза, и его взгляд упал на лампу из натуральной слоновой кости. И его сердце загорелось яростью.

Сам не зная как, он толкнул подставку ногой, и та покачнулась. Лампа как будто подпрыгнула на ней и с громким стуком упала на блестящий натертый пол. Тотчас заплясал, запрыгал голубой огонь. Уинифред разняла обнимавшие Куттса руки и уткнулась лицом ему в шею. Пламя направилось к ней, голубое, с желтым язычком, которым стало лизать ее платье и руку. Тогда она снова судорожно ухватилась за Куттса, едва его не задушив, но не издала ни звука.

Куттс поднял ее и, с трудом передвигая ноги, понес вон из комнаты. Потом, высвободившись из ее рук, стал сбивать пламя с ее платья. У него было опалено лицо, и он едва мог разглядеть стоявшую перед ним женщину.

— У меня нет ожогов, — крикнула Уинифред. — А у вас?

Прибежала экономка. В гостиной пламя то припадало к полу, то взлетало к потолку. Оторвавшись от Уинифред, Куттс и набросил на огонь один из больших шерстяных ковров, потом постоял немного, вглядываясь в темноту…

Когда он шел мимо, Уинифред попыталась было удержать его.

— Нет-нет, — проговорил он, нащупывая задвижку. — У меня нет ожогов. Просто я неуклюжий дурак — неуклюжий дурак!

В следующее мгновение Куттс уже был на улице и бежал прочь, вытянув перед собой, как слепец, красные обожженные руки.

— В конце концов, — проговорила она с коротким смешком, — что замечательного в том, что ты торопишься домой, ко мне, если тебя тут все раздражает?

— Тебе хотелось бы, чтоб я не торопился? — спросил он.

— Я бы не возражала.

— Наверно, все же возражала бы, если б я задержался в Париже на пару дней — или пару ночей.

Она расхохоталась, издевательски фыркая.

— Ты! Ты и Парижские Ночные Развлечения! Выставил бы себя дураком.

— Все же я мог бы.

— Ты — мог бы! — передразнила она его. — Да ты весь обслюнявишься, пока подойдешь к женщине. Пожалуйста, пожалей меня — моя жена неласкова со мной!

Он молча выпил чай. Уже год как они были женаты, обменявшись кольцами скоропалительно, по любви. А последние три месяца почти постоянно вели войну, какую ведут многие пары, сами не зная почему. Вот опять. Ему показалось, что он заболел. В животе появилась неприятная, лихорадочная пульсация — в том месте, где из-за скандалов начался воспалительный процесс.

Она — красивая тридцатилетняя женщина, светловолосая, цветущая, с гордым разворотом плеч и с лицом, сияющим неуемной жизненной силой. Однако в прищуренных зеленых глазах было заметно странное озадаченное выражение. Поглощенная собственными мыслями, женщина сидела перед столом с чайным подносом. Ведя войну с мужем, она как будто вела войну сама с собой. В серебре, освещаемом красным огнем из камина, отражалось зеленое платье. Бездумно подавшись вперед, она вытащила из вазы несколько цветков примулы и закрепила их на некотором расстоянии друг от друга в косе, которую оборачивала вокруг головы на крестьянский манер. В таком виде, с цветами в волосах, она была похожа на Гретхен. Однако полному сходству мешала странная полуулыбка в глазах.

Вдруг помрачнев, она опустила голову. Положила прекрасные руки на стол. И долго сидела с угрюмым видом, словно показывая, что не желает сдаваться. А он смотрел в окно. Неожиданно она перевела взгляд себе на руки. Сняла обручальное кольцо, потянулась к вазе, вытащила из нее цветок на длинном стебле и стала крутить на нем кольцо, не сводя глаз с вращающейся золотой полоски, подталкивая и подталкивая ее, словно презрительно пиная. Чем-то сейчас напоминая капризного, непослушного ребенка.