Не в силах избавиться от нервного напряжения, усталый мужчина пересел к камину и застыл в неподвижности. Худые сильные, со сплетенными пальцами руки, всегда готовые что-то делать, как будто прислушивались к чему-то и потому не шевелились. На окаменевшем лице ничего нельзя было прочитать. Женщина не видела мужа, потому что сидела к нему боком, но ощущала его присутствие, вроде как улавливала исходящую от него энергию щекой. В процессе сражений и страданий они словно обменивались элементарными частицами, как природные стихии.

Женщина встала и подошла к окну. Квартира находилась на пятом, последнем, этаже большого дома. Над высокой остроконечной, красивого красного цвета крышей напротив сходились телеграфные провода, там стояла квадратная деревянная рама, к которой тянулись провода со всех четырех сторон, черные полосы на белом небе. А еще выше парила чайка. С улицы доносился шум автомобилей.

Через некоторое время из-за конька крыши появился мужчина, который забрался в башню из проводов, пристегнулся ремнем к сетке, расчертившей небо квадратиками, и принялся за работу, не обращая внимания ни на что вокруг. Еще один мужчина, видный лишь наполовину, тянулся к нему с проводом в руке. Тот, что работал наверху, в небе, наклонился и взял провод. И второй сразу исчез. Первый же продолжал сосредоточенно работать. Потом его что-то отвлекло. Он едва ли не украдкой огляделся, одиноко стоя на высоте, посреди давившего на него пространства. И встретился взглядом со стоявшей у окна красивой женщиной в домашнем платье и с цветами в волосах.

— Ты мне нравишься, — произнесла она не громко, но и не тихо.

Муж, никуда не уходивший из комнаты, медленно посмотрел кругом и спросил:

— Кто тебе нравится?

Не дождавшись ответа, он вновь замер в напряженной неподвижности.

Женщина же продолжала смотреть в окно, которое находилось высоко над улицей, застроенной большими домами. Повисший в поднебесье мужчина смотрел на нее, а она — на него. Город был далеко внизу. Ее взгляд встретился с его взглядом во внеземном пространстве. Но почти тотчас опомнившись, он вновь ушел в работу. Больше он не смотрел на женщину. А через какое-то время вообще спустился вниз, так что поднимавшаяся к небу башня из проводов опять опустела.

Женщина поглядела на скверик в конце пустой серой улицы. Маленький темно-синий солдатик шагал между зелеными полосками травы, и у него посверкивали на ходу шпоры.

Она неохотно повернулась, словно бы повинуясь мужу, а тот сидел все такой же неподвижный, холодный, далекий; отчужденный от нее усилием воли. Она дрогнула. Подошла и села на коврик у его ног, положив голову ему на колени.

— Не будь со мной грубым! — попросила она нежным, слабым, вялым голоском. Он крепко стиснул зубы, и губы у него приоткрылись от боли.

— Ты же знаешь, что любишь меня, — продолжала она нараспев, словно с трудом выговаривая слова. Он тяжело вздохнул, но не пошевелился.

— Разве нет? — спросила она так же тягуче, после чего обхватила его за талию, просунув руки под пиджак, и притянула к себе. У него словно пламя вспыхнуло под кожей.

— Я никогда этого не отрицал, — рассеяно отозвался он.

— Отрицал, — возразила она тягуче и вяло. — Отрицал. Ты всегда это отрицаешь. — Она ласково потерлась щекой о его колено. Потом едва слышно засмеялась и покачала головой. — Зачем? — Она поглядела на него. В ее глазах сверкал странный огонек, словно она одержала какую-то победу. — Нехорошо, любовь моя, ты так не считаешь?

На сердце у него стало горячо. Он знал, что нехорошо отрекаться от своей любви, но видел ее ликующие глаза и оставался отчужденным и холодным. Тогда она повернулась лицом к огню.

— Тебе ненавистно то, что ты не можешь не любить меня, — проговорила она с печалью, сквозь которую слышались победные нотки. — Тебе ненавистно то, что ты любишь меня — это нечестно и подло. Тебе ненавистно то, что ты торопишься ко мне из Парижа.

Ее голос вновь стал отстраненным и вялым, словно она говорила сама с собой.

— Так или иначе, — отозвался он, — но ты победила.

У нее вырвался безрадостный, презрительный смешок.

— Ха! Тоже мне победа, дурачок! Забирай ее себе. Вот уж была бы радость, если бы я могла отдать ее тебе.

— А я — взять.

— Так бери, — с ненавистью воскликнула она. — Сколько раз я предлагала ее тебе!

— Но не хотела с ней расстаться.

— Врешь. Это ты слишком жалок, чтобы удержать женщину. Разве я не льнула к тебе?..

— Ну, не льни — не надо.

— Ха! Если я не буду — то ничего не получу от тебя. Ты! Ты! Тебя только ты сам и интересуешь.

Его лицо оставалось окаменевшим, и на нем ничего нельзя было прочитать. Она поглядела на него. И, неожиданно притянув мужа к себе, прижалась лицом к его груди.

— Не отталкивай меня, Пьетро, когда я прихожу к тебе, — попросила она.

— Ты не приходишь ко мне, — упрямо возразил он.

Она отодвинулась от него на несколько дюймов, то ли прислушиваясь к чему-то, то ли размышляя.

— Что же я тогда делаю? — в первый раз спокойно спросила она.

— Ты ведешь себя со мной так, словно я пирог, который ты можешь съесть, когда тебе захочется.

Она поднялась с насмешливо-презрительным возгласом. Однако было в нем что-то неискреннее.

— Значит, веду себя, словно ты пирог, так? — крикнула она. — И это я, которая все для тебя делает!

В дверь постучали, и в комнату вошла служанка с телеграммой. Он тотчас вскрыл ее.

— Ответа не будет, — проговорил он, и служанка ушла, тихо притворив за собой дверь.

— Полагаю, это тебе, — сказал он с издевкой.

После чего встал и подал телеграмму жене.

Прочитав телеграмму, она засмеялась, потом прочитала ее еще раз, на сей раз вслух:

— «Встречаемся в половине восьмого около Мраморной арки — идем в театр — Ричард». Кто такой Ричард? — спросила она, с интересом глядя на мужа. Он покачал головой.

— Среди моих знакомых такого нет. А ты не знаешь, кто это?

— Не имею ни малейшего представления, — беззаботно проговорила она.

— Но ты должна знать.

И он угрожающе посмотрел на нее.

Неожиданно она успокоилась и с насмешкой приняла вызов.

— Почему же это я должна знать?

— Потому что телеграмма не мне, значит, она — тебе.

— А, может быть, еще кому-нибудь? — ехидно переспросила она.

— Меррилиз-стрит, Мойст, — прочитал он, словно предъявляя доказательство.

На секунду она как будто поддалась искреннему удивлению.

— Ну, ты дурак, — сказала она и отвернулась. — Поищи среди своих приятелей.

И швырнула телеграмму.

— Ее прислали не мне, — твердо произнес он, как будто ставя точку.

— Тогда какому-нибудь парню на луне, у которого фамилия — Мойст, — враждебно хохотнула она.

— Хочешь сказать, что ничего не знаешь об этом?

— Хочешь сказать, — передразнила она его, гримасничая и издеваясь. — Да, хочу сказать, мой бедняжка.

Ему вдруг показалось, что от отвращения он каменеет.

— Я не верю тебе, — холодно сказал он.

— Ах — ты мне не веришь! — откровенно глумясь над его нравоучительным тоном, проговорила она. — Какое горе! Бедняжка мне не верит!

— У меня нет знакомых с таким именем, — медленно отчеканил он.

— Заткнись! — забыв о вежливости, крикнула она. — С меня хватит!

Он промолчал, и вскоре она вышла из комнаты. Через пару минут стало слышно, как она бешено импровизирует на рояле в гостиной. Такая игра приводила его в ярость: в ней была острая тоска, стремление к чему-то, безудержное стремление, и что-то еще, противящееся тоске. Жена всегда вела мелодию к кульминации, но никогда не достигала ее, обрывая себя неприятными резкими аккордами. До чего же ему было это ненавистно. Он закурил сигарету и направился к буфету, чтобы налить себе виски с содовой. А она запела. Голос у нее был хороший, а вот ритма она не чувствовала. Как правило, его умиляло, как она на свой лад переиначивает песни, заставляя Брамса из-за измененного темпа звучать несвойственным ему образом. Но сегодня ее пение лишь усиливало его ненависть. Какого черта она не подчиняется предписанному темпу?