Публика на Ранчо дель Серро Гордо была всякого сорта, но только не бедная. Сюда съезжались одни богачи, настроенные, в основном, романтически. Одни были милы, другие вульгарны, попадались актеры, которые отличались эксцентричностью и, несмотря на вульгарность, были привлекательны, также было много евреев. Но на евреев Принцесса не обращала внимания, хотя как раз с ними ей больше всего нравилось беседовать. Итак, она подолгу беседовала с евреями, рисовала с художниками и скакала верхом с молодыми людьми из колледжа, кстати, тоже подолгу. Тем не менее, Принцесса ощущала себя вынутой из воды рыбой или птицей, залетевшей в чужой лес. И замужество оставалось абстракцией. Для него не подходил ни один из молодых людей, даже самые милые не подходили.
Принцесса выглядела на двадцать пять лет. Посмотрев на свежие губы, на изысканно-свежее личико, никто не дал бы ей ни днем больше. Смутить мог лишь короткий взгляд ее глаз. Когда Принцессе приходилось писать, сколько ей лет, она ставила цифру двадцать восемь, якобы небрежно выводя двойку, которая отдаленно напоминала тройку.
Мужчины намекали на серьезные намерения. В основном, молодые люди из колледжа, державшиеся на почтительном расстоянии. Но все они отступали перед издевательски-насмешливым взглядом Принцессы. Она воспринимала эти намеки как нелепость и даже наглость с их стороны.
Единственным мужчиной, который хоть как-то заинтересовал Принцессу, был проводник Доминго — Доминго Ромеро. Десять лет назад он продал ранчо Уилкисонам за две тысячи долларов. И сразу же уехал, а потом вернулся. Вернулся, потому что был сыном старого Ромеро, последнего представителя испанского рода Ромеро, владевшего многими милями земли вокруг Сан-Кристобаль. Однако приход белого человека, падеж овец в когда-то неисчислимых отарах и фатальная лень, которая в конце концов настигает всех в необитаемой глуши предгорий, погубили род Ромеро. Последние потомки были уже простыми мексиканскими крестьянами.
Продав семейные владения, Доминго вскоре истратил полученные две тысячи долларов и стал работать на белых. Лет тридцати, высокий, молчаливый, с тяжелыми, плотно сомкнутыми губами и черными глазами, угрюмо глядевшими на людей, он особенно выигрышно смотрелся со спины, так как природа наградила его крепким торсом, загорелой и отлично вылепленной шеей. От него так и веяло жизненной силой. Зато длинное, тяжелое, с почти постоянным мрачным выражением лицо было на удивление апатично, как у всех тамошних мексиканцев. Они сильные и, вроде бы, вполне здоровые. Они смеются и шутят друг с другом. Однако и физически, и душевно они малоподвижны, словно им некуда, совсем некуда вкладывать свою энергию, отчего их лица постепенно делаются тяжелыми, расплывчатыми. Потеряв raison d'être[32], они теряют и природную сообразительность. Эти люди ждут то ли смерти, то ли какого-то импульса, чтобы ощутить взрыв чувств и надежд на будущее. У некоторых в черных глазах появляется навязчивое и жутковатое, как череп со скрещенными под ним костями[33], мистическое выражение, словно они — кающиеся грешники[34]. Они находят raison d'être в издевательствах над собой и в поклонении смерти. Не в силах извлечь ничего полезного из бескрайних прекрасных, но злопамятных земель, они замыкаются на себе и своими добровольными мучениями славят смерть. Мистический мрак этих терзаний отражается в их глазах.
Как правило, взгляд черных мексиканских глаз тяжелый, почти безжизненный, порою враждебный, порою приветливый, часто в них пылает огонь индейского фатализма, вспыхивают искры индейской врожденной готовности к смерти.
Если не очень вникать, то Доминго Ромеро был типичным мексиканцем с тяжелым, загорелым, длинным лицом, чисто выбритым, на котором выделялись крупные выпяченные губы. Глаза у него были черные и с тем самым индейским взглядом. Однако в безнадежном взгляде иногда загоралась искра то ли гордости, то ли уверенности в себе, то ли бесстрашия. Всего лишь искра в глубине безмерной черной безысходности.
Эта искра отличала его от всех остальных. Она привносила живость и восприимчивость в его натуру и придавала ему привлекательность. Носил он черную шляпу с низкой тульей вместо привычного для мексиканцев громоздкого сомбреро, и вообще его одежда была из более тонкого материала и более изящная. Молчаливый, необщительный, почти незаметный на фоне окружающей природы, он был замечательным проводником с поразительно быстрой реакцией, позволявшей предвидеть возможные трудности. К тому же, он умел готовить и, склонившись над костром, ловко что-то подправлял длинными загорелыми пальцами. Единственным его недостатком была замкнутость, он не желал болтать попусту и быть уютным дополнением к прогулке.
— Нет, только не Ромеро, — говорили евреи. — Из него слова не вытянешь.
Туристы приезжали и уезжали, но редко заглядывали в душу мексиканца. И никто не замечал искру у него в глазах, потому что все они были недостаточно чуткими.
А вот Принцесса заметила однажды, когда он был у нее проводником. Она ловила в каньоне форель, мисс Камминс читала книжку, лошади были привязаны к деревьям, а Ромеро насаживал на крючок муху. Насадив, он подал Принцессе удочку и посмотрел на нее. Вот тогда-то она и заметила искру в его глазах. И тотчас поняла, что он джентльмен, что его «демон», как говорил ее отец, был хорошим демоном. С той минуты ее отношение к нему переменилось.
Он помог ей влезть на скалу над тихой заводью за тополиной рощей. Было начало сентября, и, хотя в каньоне уже чувствовалась осенняя прохлада, клены еще не пожелтели. Принцесса стояла на каменном возвышении, маленькая, однако безупречно сложенная, в мягком сером тесно облегающем свитере и таких же серых бриджах, в черных башмаках, и пушистые каштановые волосы выбивались из-под серой фетровой шляпки. Женщина?
Не совсем. Дитя эльфов, взобравшееся на камень в диком каньоне. Она отлично умела управляться с удочкой. Еще отец обучил ее этому искусству.
Ромеро, в черной рубашке и свободных черных штанах, засунутых в широкие черные сапоги для верховой езды, удил рыбу немного ниже по течению. Шляпу он положил на каменный выступ за своей спиной, а сам наклонился вперед, глядя на воду. Он поймал трех форелей. Время от времени Ромеро посматривал в сторону изящной фигурки Принцессы. И понял, что рыба у нее не ловится.
Вскоре он отложил свою удочку и подошел к Принцессе. Придирчиво осмотрел ее удочку и место, на котором она стояла. Без лишних слов показал, куда перейти, и протянул ей загорелую крепкую руку. Потом, отойдя на пару шагов, все так же молча прислонился к дереву и стал наблюдать. Он таким образом помогал ей. Принцесса поняла это, и ее охватила дрожь. Почти сразу ей улыбнулась удача. Через две минуты она вытащила большую форель. Принцесса оглянулась, глаза у нее блестели, на щеках заиграл румянец. Когда их взгляды встретились, Ромеро поздравил ее улыбкой, которая осветила его загорелое лицо, неожиданно сделавшееся на удивление безмятежным.
Принцесса знала, что это он помог ей. В его присутствии она ощущала непривычное мужское внимание, какого не знала прежде. Щеки у нее разгорелись, голубые глаза потемнели.
Потом она сама стала искать его общества, чтобы вновь ощутить тот непривычный темный луч мужского внимания, словно идущий из груди, из сердца. Ничего такого ей не приходилось прежде испытывать.
Между ними возникло некое подобие молчаливого взаимопонимания. Принцессе нравился голос Ромеро, нравилась его внешность, нравилось, когда он приближался к ней. Родным языком Ромеро был испанский, и на английском, которому выучился позднее, он говорил медленно, как бы с опаской и с печальной заунывной звучностью, свойственной испанскому языку. Этого мексиканца отличала изысканная опрятность — чисто выбритое лицо и аккуратно подстриженные сзади густые волосы, длинноватые впереди. Отличная черная кашемировая рубашка, широкий кожаный пояс, широкие черные штаны, заправленные в расшитые ковбойские сапоги были даже элегантными. Никаких пряжек, никаких серебряных колец и прочих украшений. Только на сапогах, украшенных по верху белой замшей, было немного вышивки. Ромеро был не только стройным и элегантным, но еще и очень сильным.
