Еще одно... одно лобзанье...

    Пора: мой муж ревнив и зол.

    Одно... но доле!.. на прощанье.

    Прощай, покамест не пришел.

    Скажи — когда ж опять свиданье?

    Сегодня, как зайдет луна,

Там, за курганом над могилой...

    Обманет! не придет она!

    Вот он! беги!.. Приду, мой милый.

    Алеко спит. В его уме

Виденье смутное играет;

Он, с криком пробудясь во тьме,

Ревниво руку простирает;

Но обробелая рука

Покровы хладные хватает —

Его подруга далека...

Он с трепетом привстал и внемлет...

Всё тихо — страх его объемлет,

По нем текут и жар и хлад;

Встает он, из шатра выходит,

Вокруг телег, ужасен, бродит;

Спокойно всё; поля молчат;

Темно; луна зашла в туманы,

Чуть брезжит звезд неверный свет,

Чуть по росе приметный след

Ведет за дальные курганы:

Нетерпеливо он идет,

Куда зловещий след ведет.

    Могила на краю дороги

Вдали белеет перед ним...

Туда слабеющие ноги

Влачит, предчувствием томим,

Дрожат уста, дрожат колени,

Идет... и вдруг... иль это сон?

Вдруг видит близкие две тени

И близкой шепот слышит он —

Над обесславленной могилой.

    Пора...

                 Постой...

                                  Пора, мой милый.

    Нет, нет, постой, дождемся дня.

    Уж поздно.

                        Как ты робко любишь.

Минуту!

                Ты меня погубишь.

    Минуту!

                    Если без меня

Проснется муж?..

                              Проснулся я.

Куда вы! не спешите оба;

Вам хорошо и здесь у гроба.

    Мой друг, беги, беги...

                                         Постой!

Куда, красавец молодой?

Лежи!

               Алеко!

                             Умираю...

    Алеко, ты убьешь его!

Взгляни: ты весь обрызган кровью!

О, что ты сделал?

                             Ничего.

Теперь дыши его любовью.

    Нет, полно, не боюсь тебя! —

Твои угрозы презираю,

Твое убийство проклинаю...

    Умри ж и ты!

                            Умру любя...

    Восток, денницей озаренный,

Сиял. Алеко за холмом,

С ножом в руках, окровавленный

Сидел на камне гробовом.

Два трупа перед ним лежали;

Убийца страшен был лицом.

Цыганы робко окружали

Его встревоженной толпой.

Могилу в стороне копали.

Шли жены скорбной чередой

И в очи мертвых целовали.

Старик-отец один сидел

И на погибшую глядел

В немом бездействии печали;

Подняли трупы, понесли

И в лоно хладное земли

Чету младую положили.

Алеко издали смотрел

На всё... когда же их закрыли

Последней горстию земной,

Он молча, медленно склонился

И с камня на траву свалился.

    Тогда старик, приближась, рек:

«Оставь нас, гордый человек!

Мы дики; нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним —

Не нужно крови нам и стонов —

Но жить с убийцей не хотим...

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли;

Ужасен нам твой будет глас:

Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел — оставь же нас,

Прости, да будет мир с тобою».

    Сказал — и шумною толпою

Поднялся табор кочевой

С долины страшного ночлега.

И скоро всё в дали степной

Сокрылось; лишь одна телега,

Убогим крытая ковром,

Стояла в поле роковом.

Так иногда перед зимою,

Туманной, утренней порою,

Когда подъемлется с полей

Станица поздних журавлей

И с криком вдаль на юг несется,

Пронзенный гибельным свинцом

Один печально остается,

Повиснув раненым крылом.

Настала ночь: в телеге темной

Огня никто не разложил,

Никто под крышею подъемной

До утра сном не опочил.