Эпилог Так, мира житель равнодушный, На лоне праздной тишины, Я славил лирою послушной Преданья темной старины. Я пел — и забывал обиды Слепого счастья и врагов, Измены ветреной Дориды И сплетни шумные глупцов. На крыльях вымысла носимый, Ум улетал за край земной; И между тем грозы незримой Сбиралась туча надо мной!.. Я погибал… Святой хранитель Первоначальных, бурных дней, О дружба, нежный утешитель Болезненной души моей! Ты умолила непогоду; Ты сердцу возвратила мир; Ты сохранила мне свободу, Кипящей младости кумир! Забытый светом и молвою, Далече от брегов Невы, Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы. Над их вершинами крутыми, На скате каменных стремнин, Питаюсь чувствами немыми И чудной прелестью картин Природы дикой и угрюмой; Душа, как прежде, каждый час Полна томительною думой — Но огнь поэзии погас. Ищу напрасно впечатлений: Она прошла, пора стихов, Пора любви, веселых снов, Пора сердечных вдохновений! Восторгов краткий день протек — И скрылась от меня навек Богиня тихих песнопений… 1817—1820 Из ранних редакций I. Из первого издания поэмы После стиха «Когда не видим друга в нем» в первом издании далее следовало: Вы знаете, что наша дева Была одета в эту ночь, По обстоятельствам, точь-в-точь Как наша прабабушка Ева. Наряд невинный и простой! Наряд Амура и природы! Как жаль, что вышел он из моды! Пред изумленною княжной… После стиха «И дале продолжала путь»: О люди, странные созданья! Меж тем как тяжкие страданья Тревожат, убивают вас, Обеда лишь наступит час — И вмиг вам жалобно доносит Пустой желудок о себе И им заняться тайно просит. Что скажем о такой судьбе? После стиха «Женитьбы наши безопасны…»: Мужьям, девицам молодым Их замыслы не так ужасны. Неправ фернейский злой крикун! Все к лучшему: теперь колдун Иль магнетизмом лечит бедных И девушек худых и бледных, Пророчит, издает журнал, — Дела, достойные похвал! Но есть волшебники другие. Стих «Но правду возвещу ли я?» в первом издании читалось так:
Дерзну ли истину вещать? Дерзну ли ясно описать Не монастырь уединённый, Не робких инокинь собор, Но… трепещу! в душе смущенный, Дивлюсь — и потупляю взор. Место, начиная со стиха «О страшный вид! Волшебник хилый» в первом издании читалось так: О страшный вид! Волшебник хилый Ласкает сморщенной рукой Младые прелести Людмилы; К ее пленительным устам Прильнув увядшими устами, Он, вопреки своим годам, Уж мыслит хладными трудами Сорвать сей нежный, тайный цвет, Хранимый Лелем для другого; Уже… но бремя поздних лет Тягчит бесстыдника седого — Стоная, дряхлый чародей, В бессильной дерзости своей, Пред сонной девой упадает; В нем сердце ноет, плачет он, Но вдруг раздался рога звон… Начало пятой песни, первоначально четвертой: Как я люблю мою княжну, Мою прекрасную Людмилу, В печалях сердца тишину, Невинной страсти огнь и силу, Затеи, ветреность, покой, Улыбку сквозь немые слезы… И с этим юности златой Все нежны прелести, все розы!.. Бог весть, увижу ль наконец Моей Людмилы образец! К ней вечно сердцем улетаю… Но с нетерпеньем ожидаю Судьбой сужденной мне княжны (Подруги милой, не жены, Жены я вовсе не желаю). Но вы, Людмилы наших дней, Поверьте совести моей, Душой открытой вам желаю Такого точно жениха, Какого здесь изображаю По воле легкого стиха… После стиха: «Беда: восстали печенеги!»: Злосчастный град! Увы! Рыдай, Твой светлый опустеет край, Ты станешь бранная пустыня!.. Где грозный пламенный Рогдай! И где Руслан, и где Добрыня! Кто князя-Солнце оживит! II Предисловие Пушкина ко второму изданию поэмы Автору было двадцать лет от роду, когда кончил он Руслана и Людмилу. Он начал свою поэму, будучи еще воспитанником Царскосельского лицея, и продолжал ее среди самой рассеянной жизни. Этим до некоторой степени можно извинить ее недостатки. При ее появлении в 1820 году тогдашние журналы наполнились критиками более или менее снисходительными.[209] Самая пространная писана г. В.[210] и помещена в «Сыне отечества». Вслед за нею появились вопросы неизвестного.[211] Приведем из них некоторые. «Начнем с первой песни. Commençons par le commencement.[212] Зачем Финн дожидался Руслана? Зачем он рассказывает свою историю, и как может Руслан в таком несчастном положении с жадностию внимать рассказы (или по-русски рассказам) старца? вернуться Одна из них подала повод к эпиграмме, приписываемой К*** (И. А. Крылову): // Напрасно говорят, что критика легка: // Я критику читал Руслана и Людмилы: // Хоть у меня довольно силы, // Но для меня она ужасно как тяжка. // прим. А. С. Пушкина. вернуться Самая пространная писана г. В. — А. Ф. Воейковым. вернуться …вопросы неизвестного. — Д. И. Зыкова. |
