— Да-а? — Голос ее сделался вкрадчивым. — Почему же ты покраснел, а? Значит, что-то скрываешь, значит, виноват… А я-то, глядя на тебя, думала: простодушный, бесхитростный, чистый — душа нараспашку! Этим ты меня и захватил. А ты, оказывается, как все: немножко лжи, немного притворства, чуть рисовки, тщеславия… Своеобразный коктейль, который кружит головы девушкам, вроде меня… Налей мне чаю, — приказала она.
Я налил. Она медленно клала в стакан сахар, кусков шесть, потом размешала, звеня ложечкой и расплескивая чай, но пить не стала. Побарабанив по столу пальчиками, она порывисто встала и, шагнув ко мне, сказала:
— На Волгу с тобой поеду я. Ты обещал взять меня с собой. Помнишь? — И, не давая мне опомниться, взяла меня под руку. — Идем, проводи…
Так я и появился в Горьком с Ириной Тайнинской. Я готовился представить ее Никите: «Ты, кажется, мечтал о спутнице? Вот она. Веселее ее не сыщешь». Он, конечно, упрекнет меня: думаешь об одной, а приехал с другой. «Что делать? — скажу. — Нина недосягаема. А Ирина рождена для увеселительных прогулок…». Это, конечно, не ответ, но другого я ничего придумать не мог в свое оправдание. Никита понимал, что я запутался в своих чувствах и переживаниях; он прощал меня. Смирится и на этот раз, лишь осуждающе покачает головой, поворчит…
Мы стояли на верху широкой деревянной лестницы, спускающейся к причалу. Внизу в могучем изгибе лежала Волга; в нее широко вливались воды Оки. За рекой расстилалась, уходя в синеву, зеленая пойменная равнина, по ней медленно ползли круглые облачные тени, и раскиданные там деревеньки и поселки, стога, сена, озерца и перелески то меркли, тускнели, то радостно вспыхивали, освещенные солнцем. Казалось, что пароходные гудки доносятся именно оттуда, из синей дали, протяжные, возбуждающие желание плыть куда-то вдаль, в бесконечность…
Ирина легонько прижала к себе локоть моей руки:
— Черт возьми! Тут и в самом деле есть на что поглядеть. Хорошенькая речушка! Я, пожалуй, не жалею, что приехала сюда.
К пристани подвалил белый пароход «Лермонтов». Скоро он понесет нас по реке; ударит в лицо свежий порывистый ветер, успокоительно потянутся берега в мечтательной дымке… Волнующе и беспечно было на душе, как в детстве.
Объявили посадку. Мимо нас, гремя по ступенькам лестницы, покатились люди с корзинами и чемоданами. Ирину тоже охватило нетерпение.
— Пойдем и мы, подождем твоих на пароходе.
— Не пустят без билетов, — сказал я.
Мы спустились на нижнюю площадку. И тут, оглянувшись назад, я увидел Никиту Доброва, а рядом с ним — Нину Сокол. Никита вытирал платком шею и во все лицо улыбался мне, торжествовал: смотри, мол, радуйся, вот как поступают истинные друзья. И Нина взмахнула рукой, взгляд ее как бы говорил: «Войне конец, Дима, наступил мир…»
И вдруг Никита точно оступился; чемодан, вырвавшись из рук, стукнулся о ступеньку и раскрылся — выпала рубашка, мыльница, носки, круглое зеркальце, которое тут же раздавил кто-то каблуком. Нина рванулась было назад, но он задержал, схватив ее за руку выше локтя. На лбу у меня и на ладонях выступил пот, желание плыть исчезло, хотелось кинуться камнем на дно реки и не показываться на свет.
Спустившись, Никита, растерянный и отчужденный, вежливо кивнул Ирине:
— Давно ждете?
— Мы только что пришли, — ответила она, нарочно не замечая нашего общего замешательства и отчаянной неловкости, и с невинным видом обратилась к Нине: — Я не ожидала, что здесь так красиво.
Нина не ответила. Поставив чемоданчик у ног, она выпрямилась, между бровями обозначилась горькая складочка — знак душевной борьбы. Затем она, отделившись от нас, поднялась на три ступеньки и, непримиримая, кивнула мне, чуть вскинув подбородок:
— Подойди. — Я повиновался. Она смотрела на меня сверху вниз, темные, полные гнева глаза ее не мигали, а в глубоком срывающемся голосе звучала горечь и презрение. — Как ты мог допустить такое?.. Я думала, что в тебе осталась хоть капля мужества и чести. Но я ошиблась. Ты думаешь, что ты меня унизил? Нет. Ты уничтожил себя. Эх, ты!.. Я презираю тебя…
Мне казалось, что слова ее бьют меня по лицу. Я сильно зажмурил глаза. А когда открыл их, Нина уже решительно поднималась по лестнице. Никита поспешил за ней, неся забытый ею чемоданчик. У меня было такое чувство, будто я ослеп: вокруг сновал народ, а я никого не видел.
Ирина, облокотившись на перила, не подымая головы, смотрела вниз. Очевидно, она тоже чувствовала свою вину перед Ниной и ребятами.
Проводив Нину, Никита вскоре вернулся. От меня он отводил взгляд, вытирая платком шею, крякал, сдерживая в себе клокотавшую ярость. Ирина несмело притронулась пальчиками к его плечу:
— Очень неприятно, что все так вышло… Но вы не ругайте его, — она кивнула на меня, — это я виновата: увязалась за ним.
Никита промычал что-то невнятное в ответ и двинулся к сходням. Он провел нас на пароход и скрылся куда-то. Мы по лесенке поднялись на палубу. Я молчал, Ирина тоже не решалась заговорить. Только после третьего гудка, когда пароход стал отваливать, она закричала возбужденно:
— Пошел, Дима, пошел! Поплыли.
Послышались обрывки прощальных слов, восклицания столпившихся на палубе и на пристани людей. Все замахали руками. Пароход, отойдя от пристани, медленно развернулся. Взгляду открылся во всю широту город, вознесенный на высоченный берег: кривые улочки и съезды, кирпичная стена Кремля, источенная разрушительными ветрами времени. Сейчас он выглядел не таким громоздким, как шесть лет назад, когда мы с Саней впервые, боясь отстать от Сергея Петровича, плутали по улицам…
Я взглянул вдоль палубы, и точно кто-то невидимый сильно толкнул меня в грудь, где сердце. Я отшатнулся: к нам шла Лена Стогова в белом кителе и капитанской белой фуражке. Голос Лены, как лесное эхо, донесся откуда-то из далеких, забытых лет:
— Димка, милый! Как хорошо, что ты приехал! Спасибо… Ну, здравствуй! — Она поцеловала меня в щеку. Потом протянула руку Ирине и назвала себя: — Стогова. Вот мы и встретились…
Мы обогнули носовую часть палубы и сели на скамеечку. Лена сняла фуражку и положила ее рядом с собой. Пепельные волосы, скрученные на затылке в тугой пучок, высокий лоб, вызывающий взгляд, родимое пятнышко на шее, лукавинка в уголках губ — прежняя смелая Лена, командир наш! Только стала она взрослее и красивее, да что-то неуловимо женственное, сдержанно-радостное таилось в ее движениях, в голосе…
— Вот ты какой, Дима Ракитин… Как часто я вспоминала тебя… Как хотела видеть! Вчера в Горьком я смотрела тебя в кино. Я чуть не закричала на весь зал, когда ты появился — глазам не верилось. — Она повернулась ко мне, изумленная: — Как же ты вдруг переменил курс?.. Впрочем, это на тебя похоже. Мне понравилось, как ты играешь.
Я опустил глаза: не верил в комплименты, даже в искренние. Я поспешил перевести разговор:
— А ты все-таки добилась своего, Лена?
— Как видишь.
— Тебе идет капитанская форма, — заметил я. — Ты счастлива?
Лена глядела затуманенными глазами на проплывающий мимо берег. Под глинистым обрывом стоял мальчик в красной рубашонке и стрелял из лука по направлению к пароходу, стрелы падали в воду под кручей. Трактор вытягивал из реки привязанное тросом бревно, оно оставляло за собой борозду. За деревней потянулись холмы с выжженной травой и редкими кустами.
— На такой вопрос и не ответишь, — уклончиво сказала Лена. — Бывает, что профессия кажется привлекательной, даже романтичной больше со стороны. Мы все время как бы стиснуты двумя берегами. Что делается за горой, не видно. Весной прощаешься с землей — и до глубокой осени. Театр, кино — урывками. В общем отрываешься потихонечку от жизни. Но главная беда — быт. Он у нас не устроен. Конструкторы пароходов сами живут в квартирах, с удобствами, а для нас, членов судовой команды, проектируют каюты в виде собачьих конурок, где удобнее всего находиться лежа. И то не всегда. — Она почему-то взглянула на Ирину и засмеялась. — Недавно пришел новый пароход… Капитан у нас громадного роста, почти два метра, а койка в каюте этого парохода — метр восемьдесят сантиметров. Как тут жить? Даже лежа нельзя. Скандал! Пришлось для ног прорубать специальный люк… Анекдот!
