Когда во время чтения вошел Сергей Петрович и объявил, что сейчас в помещении столовой начнется киносеанс, мне даже не хотелось идти смотреть картину: интересно было слушать сказку о Данко.

А я был большой любитель кино. Впервые я увидел кинокартину еще в деревне, немую. Она называлась «Песнь весны». В ней было показано, как молодой веселый парень из бедняков уходил из села в город учиться на рабфак. На проезд денег у него не было, и он двести километров шагал по шпалам в лаптях, с котомочкой за спиной, лишь иногда сворачивая с пути — пропускал проносившиеся мимо поезда. Было показано, как он учился, а затем вернулся домой, проводил осушение болот, организовывал артель.

Ни одна картина впоследствии не производила на меня такого впечатления, как эта. Она потрясла меня. Ночью я даже плакал. Хотелось немедленно отправиться в путь. Утром я объявил матери, что уеду учиться. В это гремя и приехал к нам Чугунов вербовать учащихся в ФЗУ. Веселый смелый парень, шагающий по шпалам, стоял у меня перед глазами.

С тех пор я не пропускал ни одной картины, которые показывали во Дворце культуры. Я шел туда в любую погоду. Если товарищи оставались дома, шел один. Одному даже лучше: притаишься в уголке и полтора-два часа живешь в другом мире. Стреляли пушки, строчили пулеметы, мчались бронепоезда… С лавиной конницы мне хотелось нестись на лихом коне в атаку. Я кричал и топал ногами, когда наши громили врагов.

Первое время я искренне верил, что на экране действуют подлинные герои — бесстрашные командиры, большевики, сельские активисты. Но героев, как я потом узнал, изображали артисты. Это показалось мне необычайным и удивительным. «Вот это работа! Вот бы сыграть самому какого-нибудь подпольщика, лихого бойца или разведчика!» — подумал я и с опаской оглянулся на товарищей: я боялся, как бы они не прочитали мои тайные мысли, и тогда некуда будет скрыться от насмешек. Но, оставаясь наедине с самим собой в лесу или в комнате, я забывался, воображая себя героем только что виденного фильма…

Эта картина не была военной.

После вступительных надписей вдруг открылся знакомый пейзаж Волги. Берег был покрыт метельно-белым цветом яблоневых садов. Среди ветвей стояла девушка в пестром платье. Она кого-то звала, взмахивала рукой. Внизу к мосточкам причалила лодка. Из нее выпрыгнул парень в белой рубашке с расстегнутым воротником, в белых брюках и туфлях. Они встретились и о чем-то говорили, глядя друг другу в глаза, но я ничего не разобрал.

Я с удивлением смотрел на девушку. Это была та самая женщина, которая ехала с нами на пароходе. Нагнувшись к Саньке, я шепнул:

— Помнишь, на пароходе? Узнаешь?

— Узнаю! — воскликнул он и завозился на стуле. — А я-то гляжу… Сергей Петрович, это она ехала с нами осенью, помните?

— Да, да, помню, — отозвался Сергей Петрович. — Не мешайте смотреть другим…

В середине картины в столовую вошел директор дома отдыха, подсел к Сергею Петровичу и встревоженным шепотом проговорил:

— Товарищ Дубровин, звонили с завода, просили немедленно приехать.

— А что такое?

— Не знаю, должно быть что-то случилось. Я велю заложить лошадь.

Сергей Петрович поспешно встал, пригнувшись, чтобы не заслонить экрана, направился к выходу, шепнув на ходу Никите:

— Кончится картина, веди всех домой…

Вечер был морозный, тонко и певуче скрипел снег под лыжами, в небе голубым холодным пламенем горели звезды, струилось лунное сияние, ощутимо хрупкое, будто стеклянное, и земля, скованная им, замерла и насторожилась. Вдоль реки дул студеный ветер, колол иголками, щипал щеки и уши, и мы спешили, чтобы разогреться.

Дойдя до того откоса, где спускались днем, мы с Леной поднялись наверх. Лена остановилась на опушке.

— Постоим немножко, подождем Никиту с Иваном. Вон они идут.

На реке в трепетном свете луны виднелись два силуэта. Трудно было сказать, движутся они или стоят на месте.

— Ивану уши, наверно, оттирают, — сказал я. — Здесь ветрено, пойдем в лесу подождем.

После лунного света и ветра в лесу было сумрачно и тихо, как в шалаше. Со всех сторон обступали деревья, в полумраке казавшиеся огромными и мохнатыми; ветви их сходились над головой, сквозь них кое-где просачивались звезды. Комья снега с ветвей шлепались в сугробы, и Лена каждый раз вздрагивала. Чем дальше мы углублялись, тем становилось темней, страшней, и Лена, задержавшись, зашептала:

— Дима, иди вперед!

— Боишься? — спросил я и громко прочитал запомнившиеся слова сказки: — «Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял над головой…»

Я ударил себя по груди, как бы разрывая ее, затем поднял руку и сказал:

— Иди за мной!

И действительно, мы прошли совсем немного, и лес, точно в сказке, расступился и открыл перед нами поляну, отороченную по краям черным кружевом теней. От нее исходил фиолетовый поток света.

— Озябла? — спросил я Лену.

— Руки немножко.

— Дай сюда.

Я воткнул палки в снег. Лена сняла маленькие варежки и протянула мне руки. Я подышал на них, потом расстегнул пиджак и прижал их к теплым своим бокам.

— Тепло?

Лена кивнула.

На бледном от лунного света лице ее глаза казались темными, крупными и встревоженными. Встретившись взглядами, мы почувствовали неловкость, отвернулись и некоторое время молча смотрели на мерцающую поляну.

— Придем сюда весной? — сказала Лена.

— До весны еще далеко.

— Совсем недалеко. Уже пахнет весной, слышишь?

— В такой-то холод?

— Ну и что же? Все равно пахнет, — уверяла она упрямо.

Не желая спорить с ней, я согласился:

— А ведь, пожалуй, правда, пахнет…

— Дима, — опять заговорила Лена, — где вы видели эту женщину, артистку эту?

— На пароходе. Она просила Саньку играть на скрипке.

— Он играл?

— Да.

— Она красивая?

— Ты же видела.

— Она тебе нравится? — голос ее задрожал. — Нравится, я знаю. — Лена выдернула руки, надела варежки и проговорила безразличным тоном: — Холодно, пойдем…

Позади послышалось шуршанье лыж, и вскоре на поляну выехал Иван с Никитой. Иван шумно отдувался.

— Ага, уединяетесь!.. — сказал он, вытирая горячий лоб. — Надо Саньке шепнуть, и дуэли не избежать.

Никита прикрикнул на него:

— Проходи, не задерживайся!

— Мы вас ждали, — скромно проговорила Лена. — Пойдемте вместе.

— Нас? — недоверчиво-хитро переспросил Никита. — Что-то не верится… Ну, тронулись!..

Долго мы допытывались у Сергея Петровича, зачем его вызывали на завод в тот вечер. Но он не говорил, только трепал нас по щекам и, улыбаясь, отвечал односложно:

— По делам, ребята…

— По каким? — настаивали мы. — Скажите, что случилось?

— Мало ли что может случиться! Завод наш большой, всяких дел пропасть. Есть кое-какие узлы, их надо распутать, некоторых людей надо проверить…

Но определенного так ничего и не сказал.

А дни, перепутываясь, беспорядочно летели, пропадали позади в беспечной суматохе вспыльчивой мальчишеской жизни. Надвигалась весна, которую ждали мы с необъяснимым предчувствием чего-то праздничного, счастливого.

Давно ли шуршал в лесу осенний дождь? Давно ли сугробы выгибали свои сахарные хребты и кололи глаза искристой, игольчато-острой россыпью? А вот уже и весна властно вступала в мир, ручьисто напевая и расплескивая вокруг веселый, бокальный звон капели. Дома оживились на припеке, как бы засмеялись, — обнажились острые сосульки под крышами. Деревья стряхнули с себя остатки снега и, мокрые, освеженные, зашумели под теплым, душистым ветром. Но по вечерам плакучие ивы еще стояли обледенелые, тонко вызванивая хрустальными подвесками ветвей.

Санька проснулся среди ночи, уловив приглушенно-нежные звуки и шорох далекой грачиной суеты. Он открыл форточку, просунул в нее голову, втянул воздух и, умиленный, прошептал: