Иван внимательно слушал, слушал и вдруг спросил:

— Может быть, вам железа не хватает?

— Железа? Почему железа?

— Всякое бывает, — пояснил Иван. — У нас в деревне случай был с садовником, дедом Баздякой… Такой, понимаете, расторопный старик был, всегда рысью бегал по порядку. Наши хитрости наизусть знал — яблоко не украдешь, не-ет!.. Сам не ел и другим не давал. Поймает и крапивой по голому месту, а то из ружья вдогонку пальнет. Он солью стрелял. Однажды мне попала такая дробина, так я ни встать, ни сесть не мог, пока она не растаяла и не вытекла оттуда. Жадный был старик. И вдруг дед Баздяка занемог, чахнуть стал… Ну, нам свобода: в саду мы хозяева! Как-то раз забрались, насовали яблок за рубашки, раздулись, все равно что самовары, домой было собрались, да захотелось взглянуть на деда: что с ним такое приключилось. Заглянули в шалашик — он на соломенной подстилке валяется, стонет: старуха, видно, припарки ему только что сделала… Прокрались к нему, сидим, не дышим. А он увидел нас и шепчет так жалобно: «Конец мой, — говорит, — пришел, ребята, умираю». А глаза-то его все ж приметили, что мы с яблоками, спрашивает: «Хороших ли нарвали?» Мы говорим: «Первый сорт, дедушка, анисовые, сладкие!» Это, значит, те самые, которые он больше всего остерегал. «Дайте, — говорит, — перед смертью съесть одно…» Мы отодвинулись в сторонку, посовещались: давать ему или пускай мучается за его жадность? Решили дать: натрясем себе в десять раз больше… Съел он одно, другое, третье… Мы вытаскиваем из-за пазухи, подкладываем ему, а он ест, как в прорву валит! Все подчистил да еще с яблони набить послал. И, скажите на милость, ведь ожил! Наелся и оживел. Совсем здоровый стал, даже повеселел… «Ну, — думаем, — сейчас награждать нас станет за такую выручку!» А он как гаркнет: «Вы чего по чужим садам шатаетесь?! Хозяин сомлел, а вы уж тут как тут! Я вас проучу!.. Вон из сада!» И к ружью тянется… Мы кто куда, только подавай бог ноги… А после один московский студент объяснил нам, что в нем, в Баздяке, железо кончилось и вы, говорит, яблоками вылечили его, вроде как спасли от смерти. Вон как! Так, знаете, мы аж заплакали от досады: простить себе не могли, что вылечили! К саду-то не подойти, так и жди соль в зад… Вот как случается, Тимофей Евстигнеевич. Вы спросите врачей, они вам скажут, что человек в самом деле без железа жидок, поэтому и никнет… — Иван облизал свои большие мягкие губы, сложил их «бантиком» и с важностью выпрямился на стуле.

Тимофей Евстигнеевич откинул голову на подушку, бородка его затрепыхалась от беззвучного смеха. Мы прыснули вслед за ним, и в комнате стало шумно, весело. В дверях появилась испуганная Раиса Николаевна.

— Так, значит, пожалели, Ваня, что вылечили садовника-то? — спросил учитель, смеясь, снимая очки и вытирая платком глаза.

— Я вам серьезно говорю, а вы смеетесь! — обиженно пробурчал Иван, шмыгнул носом и замолчал.

— Мне, Ваня, надо бы каленого железа… Мои болезни только каленым железом выжечь можно. — Тимофей Евстигнеевич утомленно провел ладонью по жаркому лбу, стер капельки пота, вздохнул: — Эх, ребятки мои, озорные человечки, люблю я вас…

— Мы вас тоже любим, Тимофей Евстигнеевич, — взволнованно проговорила Лена.

Учитель выпил поднесенное Раисой Николаевной лекарство, поморщился, помедлил, потом ответил:

— А за что же не любить меня? Я не злой, не скучный. Скучные люди вроде угара: от них голова болит… Вот учу вас разным премудростям, хорошие слова говорю, знаю, что плохие вы сами без меня услышите… — Остановив на мне просветлевший взгляд, спросил с оттенком удивления: — Дима, ты причесан? Видишь, причесался — и сразу стал красивым и даже тихим.

— Он на ночь голову сахарной водой смачивает. Над ним всегда рой мух вьется, — засмеялся Болотин, стараясь опять вызвать общий смех.

Никита одернул его:

— Замолчи! — И сказал учителю: — Диму в комсомол приняли, Тимофей Евстигнеевич.

— Поздравляю, Дима, очень рад за тебя. Это хорошо… Юность с комсомолом связана, а подрастете — в партию. Обязательно в партию вступайте… — Он чуть повернулся на бок, взглянул на Саньку: — А ты, Саня, скрипку свою не бросаешь? Лена учит тебя играть на пианино?

— Опоздали! — наклоняясь к учителю, поспешил известить Болотин. — Обставил он ее. Он уже во Дворце культуры выступал.

— В ладоши хлопали, как народному артисту, — добавил Иван не без гордости.

Болотин выхватил из кармана блокнот. На листке был изображен Санька, непомерно вытянутый, изломанный, рука со смычком застыла в размахе, удлиненные пальцы касались струн, голова отброшена назад, глаза закрыты, и ресницы лучами падали на скрипку.

— Похоже, — похвалил Тимофей Евстигнеевич, разглядывая карикатуру.

— Не могу отвадить его от этой глупой привычки, — созналась Лена, — зажмурится и начинает. Думаешь, вот-вот упадет…

— Так я и не слышал твоей скрипки, Саня! — с сожалением вздохнул учитель.

Раиса Николаевна опять принесла лекарство. Больной со страхом глядел, как она приближалась к нему, держа в руках тарелку со стаканом воды, с пузырьками и ложкой на ней.

— Не надо, Рая, погоди немножко! — сказал он просительно. — Ты же видишь, что все это зря, не помогает мне. И вообще мне ничего не надо… Ты не тревожь меня, дай мне поговорить…

— Тима!.. — укоризненно сказала жена, остановившись в отдалении, потом повернулась и пошла к двери, седая, сухонькая, горестно прикладывая платок к глазам.

Он окликнул ее мягко и вкрадчиво:

— Рая! Ну давай, давай, приму. Может быть, полегчает, а? Ты не сердись!

И вдруг он закашлялся. Кашель рвал у него все внутри, душил: тело его, странно сжавшись в комок, судорожно билось на подушках; лицо, шея и грудь побагровели; изо рта вырывался непрерывный, захлебывающийся хрип; голова болталась; очки, скользнув по простыне, упали на пол. Учитель глотал воздух, тер грудь, и мне казалось, что она сейчас разорвется.

Мы встали и отошли от кровати. Один Никита помогал Раисе Николаевне. Уложив больного, она торопливо вышла в другую комнату и стала звонить по телефону.

Кашель прекратился, но при дыхании в груди учителя еще что-то хрипело и клокотало. Тимофей Евстигнеевич лежал бледный, по-детски беспомощный, крошечный. У меня сжалось сердце от жалости к нему. Я взял безжизненно свесившуюся руку его и бережно положил на кровать.

В это время вошел Сергей Петрович. Он пропустил впереди себя врача с маленьким чемоданчиком в руках. Врач пошел на кухню мыть руки, а Сергей Петрович, остановившись позади нас, не спускал с учителя черных, пристальных, обеспокоенных глаз.

Тимофей Евстигнеевич, не пошевельнувшись, не открывая глаз, тихо проронил:

— Многое с вас спросится, когда подрастете, большую ношу взвалят на плечи — не согнитесь. Где мои очки? — Рука учителя пошарила вокруг себя, не найдя очков, она опять повисла, касаясь пальцами пола. Больной забормотал что-то бессвязное, невнятное…

Врач подошел к постели и, не приступая еще к осмотру, сказал Сергею Петровичу:

— Его надо отправить в больницу.

Сергей Петрович сделал нам знак, и мы бесшумно вышли из комнаты.

На улице ярко светило солнце. Ветер чуть колыхал ветви старой липы, и листья ее шелестели.

…Тимофей Евстигнеевич умер через два дня в больнице. После смерти отца и убийства двадцатипятитысячника Горова это была третья смерть… Отца моего нет в живых, а вещи, сделанные его руками, живут и украшают жизнь людей. После Горова остался колхоз, который он помогал крестьянам создавать.

А что оставил учитель? По каплям роздал он себя нам, своим ученикам, — их у него были сотни. В душу каждого из нас он заронил зерно хорошего, которое, быть может, даст росток; росток поднимется и расцветет пышно и красиво, и мы будем благодарны ему за эти ростки и цветы.

Приближались экзамены. Они представлялись нам в виде высокого каменистого перевала на нашем пути, который мы обязательно должны были взять, чтобы идти дальше. Там — каникулы на два месяца, там — Москва.