— Идите-ка сюда, молодцы, — позвал нас Трофим Егорович, поднимаясь навстречу и подводя нас к загруженной подводе. — Это все ваше: заработали, — и, обходя воз, председатель стал перечислять неторопливо и немного торжественно: — Это вот белая мука для блинов, булочек, — пусть мать Никиты стряпает. Это яблоки: «белый налив» сейчас будете есть, чтобы не испортился, а боровинка с анисом могут полежать. И дыни тоже в дороге дойдут. В этой корчажке мед — не опрокиньте. Тут яйца на дорогу. Здесь две курицы вареные. Ну, а в этом мешочке семечки для забавы… И еще вам, ребята, спасибо велели сказать колхозники за работу, за помощь. Работали вы хорошо, безотказно. Вот я и говорю: спасибо вам!.. — Он улыбнулся. — На будущий год опять приезжайте. А теперь до свиданья, недосуг мне… — Он по очереди обнимал нас. — Ну, счастливо… Живите там… — и ушел.

Тонька забралась на воз: она вызвалась сопровождать нас до пристани.

— Поехали, что ль? — крикнула она. — А то опоздаем!

Мать погрозила ей:

— Вот я тебе дам «поехали»!.. Слезь! Посидеть надо, помолчать, а потом уж и ехать.

— Чего мне слазить-то? Я и здесь сижу.

Мы сели на ступеньки рядом с матерью, замолчали. Петух взлетел на изгородь, три раза пропел и, слетев, гордо зашагал к курам. Островерхие сосны и ели, стоящие за Волгой на холмах, напоминали гребень, и облака, как бы прочесанные им, то пышно клубились, кудрявились, то белыми шелковистыми волокнами тянулись вдоль всего неба. Желтый лист плавно поколебался в воздухе и мягко лег к ногам. Озабоченно поджав губы, мать напряженно глядела перед собой. Тонька покосилась на нее и проворчала:

— Ну, сейчас зальется…

Но мать не заплакала; очнувшись от раздумья, посоветовала:

— Вы уж не расставайтесь, не ссорьтесь… Митя-то горячий, невоздержанный — ты, Никита, его одергивай, коли что не тай…

— Мы теперь друг без друга никуда, тетя Таня, — заверил ее Никита весело.

— Сергею Петровичу поклон от меня передайте. Скажите: кланяется, мол, тебе мать моя… Ну, с богом!

Мать поцеловала нас и отпустила.

Должно быть, только моя мать может так провожать. Она не плачет, не просит писать… Встанет и, склонив голову на бочок, молча смотрит вслед так, что сердце разрывается от невыразимой тоски и жалости к ней. И охватывает жгучее желание кинуться назад, сжать ее в объятиях и всю зацеловать, такую близкую, родную, печальную, ее глаза, волосы, выбившиеся из-под платка, каждый палец на руках, каждую жилочку…

— Погоняй, Тоня! — крикнул я, вскакивая на воз.

— Помни, что отец-то говорил… — послышался голос матери, когда я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на свой дом, на свое детство.

Первым, кого мы встретили по приезде на завод, был мастер Павел Степанович. Смущенно покашливая, он топтался среди вещей, раскиданных по щелястой платформе, — баулов, мешочков, узелков, кошелок и корчажек, — не зная, за что взяться. Лицо его как будто еще более усохло, съежилось, только глаза сияли молодо и по-мальчишески задиристо. На лбу под козырьком кепки поблескивали стеклышки очков в железной оправе.

Подождав, не покажется ли кто из ребят, мы нагрузились вещами и спустились с платформы.

— Передохнем, ребята, устал я, — попросил мастер, когда мы вошли в лес. Он сел, привалился спиной к сосне и вытянул ноги. — Кто это вам надавал столько гостинцев? Неужто мать?

— В колхозе заработали, — сказал Никита; сильно возмужавший, загорелый, он все время хмурился, словно был недоволен тем, что вернулся домой.

— Ну? Сами?! — недоверчиво протянул мастер. — Собак, значит, не гоняли. Так…

Попыхивая дымом папиросы, Никита поинтересовался:

— Как тут у вас, Павел Степанович, ничего не случилось?

Мастер неодобрительно кашлянул, поскреб под подбородком седоватую щетину, помедлил, подыскивая ответ, и, не найдя его, быстро привстал:

— Что может случиться на заводе? А если и случилось что, молчок: не каждый обязан вникать в это дело. А то я вам скажу, а вы… это самое… еще кому-нибудь, а те — дальше. И пошла писать губерния!.. К чему это приведет?..

— Так никаких новостей и не было, пока мы разъезжали? — настаивал Никита, усмехаясь, как бы дразня мастера.

— Новостей, говорите? — Павел Степанович остановился; снял кепку, ногтем большого пальца почесал темя и, подняв на нас смеющиеся глаза, произнес невинным голосом: — Как же нет? Есть! — тихонько засмеялся, мотнул головой, пошевелил кожей лба, очки скользнули со лба вниз и задержались на кончике носа. — Подросли вы, видишь, какие молодцы вымахали — рукой не дотянешься! На рабочее место ставь, не сплошаете. Мастера! Руководство завода решило выпустить вас на производство не через год, а через шесть месяцев. Вот вам и новость. — И чтобы предупредить все наши вопросы к нему, усмехаясь, заторопился: — Возьмемтесь-ка еще разок.

Но взяться нам не пришлось. От общежития накатилась крикливая волна, захлестнула нас, завертела, затискала и отхлынула, унося нашу поклажу.

Когда мы, щедро наделив Павла Степановича за помощь гостинцами, вошли в комнату, там уже стоял веселый гвалт и толчея. Баулы наши были разложены по койкам и столу и развязаны. Крепко пахло яблоками.

— Подходи по одному! — по-хозяйски покрикивал Болотин, наделяя каждого яблоком.

Среди набившейся толпы ребят я долго не находил Саньку. В белой рубашке с открытым воротом, еще более вытянувшийся, с остро выпирающими костистыми плечами, сунув руки меж колен и чуть сгорбившись, он незаметно сидел в углу на койке. Когда я протолкался к нему, он застенчиво улыбнулся и встал; мы как-то неловко ткнулись щека в щеку и сели рядышком.

Просунулась в дверь взлохмаченная голова Фургонова; встретившись с моим взглядом, он смешно шлепнул губами и скрылся.

— Заходи, заходи, Фургонов! — крикнул Никита, и тот ввалился, сгорбатился, глядя на мешок с яблоками, ероша свою рыжую гриву. Болотин и его хотел угостить яблоком, но Никита остановил:

— Давайте уж сядем за стол, поговорим чин по чину… Болотин, организуй угощение. А ты, Дима, входи опять в хозяйство, слетай за кипятком.

Я взял со стола медный чайник и выбежал в коридор. На лестнице натолкнулся на Лену, чайник вырвался из рук и, гремя, покатился по ступенькам.

После разговора с Никитой на сеновале я почему-то чувствовал себя виноватым перед Леной и, чтобы не оставаться сейчас с ней наедине, сбежал вслед за чайником. Подняв его начал тщательно исследовать, не побился ли.

— За чаем? Пойдем вместе, — предложила Лена, легко спорхнув ко мне.

Как и все ребята, она тоже изменилась за лето. В белом платье, в туфельках на высоких каблуках, с маленькой сумочкой в руке, стройная и нарядная, она казалась совсем взрослой. Даже голос стал другим: грудным и певучим.

В кубовой было жарко, тесно и туманно от пара, в титане клокотала вода, в топке потрескивали дрова. Я повесил чайник на кран, и мы отодвинулись к окну за титан.

— Почему вы опоздали? — спросила Лена, видя мое смущение. — Ведь нас через шесть месяцев выпускают. Слыхали?

— Узнал об этом только сегодня. Павел Степанович рассказывал.

Нечаянно прислонив руку к титану, я отдернул ее и затряс в воздухе.

— Ожег?

Лена взяла мою кисть, подула на нее, потом, тихонько опустив ее, повернулась к окну и стала пальцем выписывать свои инициалы на запотевшем стекле.

— Я думала, что мы не так с тобой встретимся, — заговорила Лена, понизив голос и как будто разочарованно, — не в кубовой. Я думала: встретимся, убежим на Волгу, сядем и станем рассказывать обо всем… — Она замолкла; косы ручьями стекали по ее спине. Светлые, с черными крупными зрачками глаза, приблизившись, взглянули на меня испытующе, с насмешливым любопытством и вызовом: — Письма мне привез? Выкладывай! А я тебе свои отдам. — Она раскрыла сумочку и вынула из нее стопку конвертов с марками. На них аккуратно были выведены мои имя и фамилия. — Вот тебе сколько написано!