Анатолий растерянно мигнул несколько раз и, отстраняя его руки, буркнул что-то грубо и враждебно. Улыбка Леонтия сделалась еще шире.

— Однако светские манеры у тебя лишь поверху, вроде лакового блеска. Подозревает ли об этом твоя тетушка?

Сердобинский отвернулся. Девушка с челочкой, Зоя Петровская, протянула с ехидством:

— Хорошенькая беседа для знакомства…

— Как вам не стыдно! — разгневанно проговорила Нина Сокол, обращаясь ко мне и Широкову. — Это недостойно — бить человека в то место, где у него болит. Это изуверство! Надо щадить самолюбие другого…

Леонтий проворчал хмуро:

— Таких щадить не надо, он наглец.

В это время в дверях показались Михаил Михайлович Бархатов, Столяров и Аратов. Их сопровождали директор школы Кондрашук, юркий человечек с узким, рыбьим лицом, и заведующая учебной частью Мария Спиридоновна, с пышными волосами медно-красного цвета.

Учащиеся, внезапно зааплодировав, двинулись навстречу своим учителям. Михаил Михайлович игриво шаркнул ножкой и с шутливой кокетливостью поклонился нам. Мы рассмеялись и еще сильнее захлопали в ладоши. Он располагал к себе по-детски бесхитростной улыбкой, полной мудрой и снисходительной доброты к нам. Сняв пиджак, он остался в одном жилете, как тогда, на экзаменах, и стал похож на доброго домашнего дедушку, который приготовился рассказывать старинные сказки про богатырей и волшебников.

Столяров казался подчеркнуто прямым и строгим, будто на нем, вместо обычного костюма, была воинская форма; жесты скупые и точные, губы надменно поджаты, бритая голова отполированно блестела, а глаза, черные-черные, с огненными точками, казалось, прожигали насквозь; изредка он нервно пожимал плечами, сводя лопатки.

Аратов, коренастый и косолапый, добравшись до стола, сразу же сел на стул, будто чрезмерно утомился, вывалил перед собой портсигар, пачку папирос, спички, закурил и сквозь дым уставился на нас, выкатив крупные, с красными прожилками на белках глаза; он все время покашливал, как бы сытно хрюкал, и трогал островок волос на темени большой лобастой головы, точно проверял, тут ли он еще.

Аплодисменты затихли. Мы выстроились по залу дугой. Михаил Михайлович обошел этот полукруг, кому улыбнулся, кому лукаво подмигнул, кого погладил по рукаву, кому шепнул ободряющее слово, смешно сморщив утиный нос. Потом он круто, на каблучке, повернулся, довольный, и воскликнул, обращаясь к своим спутникам:

— Молодцы мы все-таки! Глядите, каких ребят отобрали — силачи, красавцы: тут вам и Чацкие, и Гамлеты, и Фердинанды, и Корчагины, и Шванди — выбирай! А девицы — просто загляденье, во всем свете не сыщешь таких…

— А говорят, у нас нет красивых женщин, — со значением заметил Столяров.

Михаил Михайлович ловко обернулся к нему:

— Да, если судить по некоторым фильмам… Я заметил, что после режиссера в съемочной группе главное лицо — гример: от его искусства зависит красота и молодость героини — он умеет мастерски сбрасывать лета… Садитесь, товарищи, — сказал он нам, сделав округлый успокоительный жест, и сел за стол между Столяровым и Аратовым.

Мы разместились вдоль стен, оставив середину пустой.

Михаил Михайлович, отстегнув цепочку, вынул из жилетного кармана часы и положил их перед собой. Лицо его стало задумчивым и усталым, он нахмурил седые брови.

— На своем веку я перевидел немало театральных школ. Были хорошие, были и похуже… Мастерству учили в них правильно, а часто и неправильно… Но такой школы — школы киноактеров — никогда и нигде в мире не существовало. Первая такая школа — наша, и вы, товарищи, — первые ее ученики. Не забывайте об этом. Не забывайте также, что артист должен быть умнейшим человеком своего века. Он обязан носить в себе народную радость и скорбь, его мудрость, веру и правду. Он пропагандист лучших идей человечества. А артист кино в особенности… «Броненосец Потемкин», «Чапаев» или «Юность Максима» обошли все экраны мира. Наши фильмы зовут, и вы знаете, куда и зачем. И люди за нами идут. Не забывайте об этом… Актерская профессия на первый взгляд кажется более легкой, чем это есть на самом деле, потому что результатом работы артиста является спектакль или фильм — зрелище эффектное и увлекающее. Мало кто знает, как создавался этот спектакль или фильм. А работа эта мучительно трудна и изнурительна, поверьте моему опыту… — Михаил Михайлович помолчал, с участием глядя на нас, и прибавил, как неизбежное: — Обучая вас мастерству актера, мы будем требовательны к вам, не обижайтесь. А вы будьте взыскательны к самим себе…

Слова Михаила Михайловича чем-то напомнили речи нашего учителя из ФЗУ Тимофея Евстигнеевича Папоротникова и сильно взволновали меня. Я смотрел на Бархатова с благоговением и преданностью: пойду за ним, куда он захочет, сделаю все, что могу, отдам всего себя новому призванию — добьюсь своего!

— Чтобы легче было вести занятия с каждым из вас, — сказал Михаил Михайлович, — мы разделили вас на две группы: одну поведет Николай Сергеевич Столяров, другую — Петр Петрович Аратов.

— А вы? — вырвалось у кого-то.

Михаил Михайлович рассмеялся:

— А я лишний. Буду приходить к вам в гости, отдыхать — больно хорошо у вас тут, весело… — Он повернулся к Столярову: — Читай.

Николай Сергеевич вынул из футляра очки, надел их и огласил сначала список своих учеников. Я с нетерпением ждал, когда он назовет мою фамилию. Но он так и не назвал, и я разочарованно опустил голову — придется заниматься с Аратовым. А он мне не нравился, хотя и не подавал никакого повода для этого; бывает же так: не нравится человек — и все, и ничего нельзя с собой поделать.

В группу Аратова попали также Тайнинская, Леонтий Широков, Сердобинский, Зоя Петровская, Алла Хороводова, кудрявый парень Мамакин, Фролов…

Когда Столяров читал списки, Михаил Михайлович расхаживал по залу своей легкой, чуть покачивающейся походкой. Заметив мое недовольство, подошел, спросил по-стариковски ворчливо:

— Ты что губы-то надул, а? Что ты мне тут Гамлета разыгрываешь! Рано тебе еще Гамлета играть, подучись сперва. Ишь ты!..

Я встал и, осмелев, шепнул ему на ухо, что мне хочется в группу Столярова. Он с беззлобной суровостью запричитал, мотая головой:

— Что это за секреты в обществе! Что за тайны! Никаких секретов! Все должно быть ясно… Нам виднее, что тебе надо… А ты губы надул! Ну-ка, засмейся. — Он сердито нахмурил брови. — Засмейся, говорю! Чтоб я видел. Вы должны быть все веселые — вы молодые…

Я усмехнулся, пересилив себя. Засмеялся и он, забавно сморщив свой утиный нос.

Волнения первых дней учебы улеглись, осень осталась позади, уже на исходе была зима; серебристые листья и звезды, раскиданные утренним морозом по стеклу, неуловимо истлевали в теплых лучах солнца, ветви тополей перед окнами школы почернели, казались корявыми, некрасиво разбухшими от почек, и ветер заносил в форточку сладковатые возбуждающие запахи весны. А наша группа все еще занималась бесконечными «этюдами».

Мы изощрялись, насилуя свою фантазию: деревянно двигались, деланно удивлялись, нелепо наигрывали испуг, все чаще повторяя друг друга. От скуки и однообразия можно было задохнуться, чувства не пробуждались. И порой хотелось вырваться на свежий воздух и отчаянно закричать…

Но Петр Петрович Аратов усмирял дерзкие желания учеников. Войдя в класс и остановившись у стола, он освобождал карманы от портсигара, запасной пачки папирос, спичек, часов, затем усаживался, как-то характерно-криво закидывая ногу на ногу и заваливаясь на один бок, и в комнате сразу становилось как будто теснее; сквозь синее облачко дыма он тяжело глядел на ученика — тот сидел на спинке стула и «удил рыбу».

Этюд окончен. Петр Петрович брал новую папиросу, прикуривал от окурка и, переменив положение ног, заводил речь о системе Станиславского, долго, нудно, утомительно говорил о сквозном действии, о сверхзадаче, о перевоплощении и еще о чем-то сложном, мудреном и, казалось, ненужном… И система эта начинала представляться нам чем-то вроде лабиринта, и думалось еще, что Аратов умышленно, как осужденных, все глубже заводит нас в этот лабиринт, откуда нет выхода. Отдельные места книг Станиславского мы заучивали почти наизусть; большие и смелые мысли, подобно бурному потоку, увлекали за собой, возбуждали неосознанные, нетерпеливые стремленья, звали на подвиг во имя великого искусства. Но в изложении Аратова система как бы поворачивалась к нам другой, непонятной стороной, и втайне мы начинали считать ее обузой, связывавшей волю и чувства… В устах равнодушных людей тускнеют даже самые светлые мысли!