Вошел Никита — я узнал его по голосу, прозвучавшему в тишине резко и возбужденно:
— Страдающий дома, тетя Таня?
После того как Тоня вышла замуж и переехала к Караванову, в квартире у нас стало как-то тихо и скучновато, мать как будто съежилась вся, потерянно бродила по комнатам или сидела на крылечке, безмолвно глядя в сторону ворот; она всегда была рада Никите, который опять зачастил к нам.
— Дома, дома, — ответила она оживленно. — Лежит на диване. Поди-ка, подыми его, взбодри…
— Сейчас подымем, — отозвался Никита тоном доктора, пришедшего к больному. — Все валяешься? Погружен в мировую скорбь? Она, кажется, не в моде у нас.
В светлой рубашке с расстегнутым воротом и засученными по локоть рукавами, он был безмятежен и ироничен, глаза смеялись; от него веяло молодой непреклонной силой и уверенностью… Не есть ли это признак души примитивной, нетонкой? А, чепуха какая! Вот что значит настроение, омраченное тяжелыми думами… Но улыбнулся я ему невесело, принужденно.
После «Партизанских ночей» я ожидал, что меня, как часто бывает в кино после первой картины, начнут нарасхват приглашать сниматься. Но в «обойму везучих», счастливцев — так я думал, — вроде Николая Крючкова, Бориса Андреева или Петра Алейникова, я не попал… Съемочная пора была в полном разгаре, многие из нашей школы уехали в экспедиции, Леонтий Широков получил две роли сразу, а меня даже на пробу никто не вызвал. Неужели Кочевой действительно прав, Вася Грачик у меня не получился, и людям, сведущим в кино, это ясно? Мне было о чем поразмыслить…
— Ну, что у тебя? Давай выкладывай, — попросил Никита и, выслушав мои сбивчивые рассуждения о «безвестном будущем», о «тупике», в который я зашел, грубовато оборвал меня. — Хватит! Я все понял. — Он в сокрушении развел руками. — Ваш брат — артисты, музыканты, поэты — удивительный народ!.. Я говорю про молодежь. Не успел опериться еще, не изучил азов, за партой сидит, еще ничего путного не сделал, а уж претендует на мировую известность, мечтает о богатстве, славы требует. Избаловали вас разными словами об исключительности, а вы и поверили — уши распустили, носы позадирали… Вот ты, например… Кто ты такой? Пока только студент. Тебя сняли в большой роли, люди смотрят, хвалят, радуются. А ты захотел своей особой заполнить сразу все экраны. Многого захотел. Рановато. И вообще не смей жаловаться! Противно. — Он рассердился и шумно стукнул ладонью по столу, чайная ложка, подпрыгнув, со звоном упала на пол. Никита поднял ее, улыбнулся: — Женщина придет… Одевайся скорее.
Никита всегда действовал на меня успокаивающе. Ясный и прочный мир его представлений рассеивал мои сомнения и опасения. Так было и на этот раз. Действительно, почему меня должны снимать, когда на экзаменах я показался плохо? И не поддержи меня Столяров — возможно, совсем отчислили бы из школы, как Сердобинского. Нам всем еще учиться да учиться!.. А роли в кино — дело случая… Это все верно, однако другие учащиеся… Не обладают же они исключительными способностями и мастерством, а их снимают… Ого, во мне, кажется, заговорила зависть?.. Прочь ее, прочь! Она, как ржавчина, изъест душу…
— Смотри на все проще, яснее, — сказал Никита бодрым голосом, с насмешечкой. — А ты все копаешься в себе, все размышляешь: ах, через два миллиарда лет солнце погаснет, земля оледенеет и погрузится во мрак — стоит ли сейчас жить! Любишь поворошить ты свою душу, малую царапину превращаешь в рану. И морщишься, страдаешь… Эх, ты! — Он налил из графина воды в стакан, выпил, а остаток плеснул на меня.
— Не балуйся! — крикнул я вскакивая. — Что я тебе — Иван Маслов?
— А ты одевайся. — Никита обошел стол и сел на подоконник. — Знаешь, что я придумал? — Я вопросительно взглянул на него, он загадочно улыбнулся. — А не махнуть ли нам, Дима, вниз по матушке по Волге? И Кочевой согласен. Прокатимся, проветримся. Втроем нам не будет скучно. С Леной встретимся… — Помедлив немного, он подмигнул мне и ухмыльнулся: — А если тебе недостаточно будет нашего общества, найдем спутниц…
— Разве ты можешь без спутниц, — засмеялся я и тут же пожалел об этом: Никиту будто передернуло всего, он зажмурился, потом, отвернувшись, поглядел в окно и промолвил с горькой иронией:
— Себе я запретил думать об этом… Забочусь о ближних. Хочешь — можем пригласить девушку с египетскими глазами.
— Не поедет она, — сказал я и подумал с тоской: «А хорошо бы с ней проплыть по Волге! Какой красивой выглядела бы она там, на пароходе… Ходила бы по палубе неслышным шагом, восторгалась бы, глядя на берега… Но она непримирима… А как давно я не слышал ее голоса!»
— Сам виноват, — проворчал Никита и всплеснул руками: — Не понимаю, какая кошка пробежала между вами? — И тут же, как бы вспомнив что-то, он воскликнул: — Ах да, Тайнинская! — Он пересел ко мне на диван. — Не пора ли тебе, братец, кончить эту двойную игру? Непорядочно это как-то… Распусти себя — и черт знает, до чего можно дойти. Сегодня одна, завтра другая. Так и будешь метаться: красивых-то много, хороших маловато… С Тайнинской тебе не быть, в этом я уверен. А Нина дурочка, конечно. Что она нашла в тебе хорошего, не понимаю. Одни раздумья да стремления, да непостоянство… Но она любит тебя, я знаю. И знаю, чего стоит ей эта любовь.
«Может, потому она и любит меня, что я перед ней не рассыпаюсь, не заискиваю, — подумал я. — Та любовь долго держится и не забывается, что приходит с болью, с мукой». Стало противно от этой тщеславной мысли, я покраснел и ответил:
— Я и сам жалею, что так случилось, и хотел бы, чтоб было по-другому, но прежнего не вернешь. Она никогда не простит мне…
Нина по-прежнему проходила мимо меня стороной, легкая, точно облачная тень, и в глазах ее стояла все та же непроницаемая темнота и загадочность. Только один раз, вскоре после нашей беседы с Никитой, она посмотрела на меня долго и вопросительно, с затаенной печалью и упреком, словно подслушала наш разговор о ней.
Итак, мы едем по Волге! В душе у меня будто запели жаворонки — так было легко и весело в эти дни приготовлений и сборов.
Сначала уехали Никита и Саня: Никита должен был заехать на завод повидаться с родными, а потом запастись билетами на пароход до Астрахани и обратно. Я задержался из-за матери. Андрей Караванов увез Тоню на юг отдыхать, а мать не захотела оставаться одна в Москве; я проводил ее в деревню.
За несколько дней до отъезда, утром, ко мне домой неожиданно явилась Ирина Тайнинская. Странная девушка! Она не хотела или не умела долго быть ровной, одинаковой, просто скучала от этого, и я не знал, какой увижу ее завтра или к вечеру, или даже через час. То она делалась ласковой, внимательной, мягкой, и тогда с ней было хорошо, покойно. То вдруг становилась злой, колкой, уголки губ желчно опускались, и к ней невозможно было подступиться. То оживлялась, неудержимо веселилась, звенела колокольчиком, разные глаза ее искрились. То сразу мрачнела, взгляд делался враждебным, а голос резким, неприятным. Неуравновешенность ее изнуряла… Последние дни она почему-то капризничала, воображая себя обиженной мною, и мы с ней почти не встречались.
«Вот она, черная кошка, пробежавшая между мной и Ниной», — подумал я, не без восхищения глядя на нее. Ну до чего же красива она в этом шелковом платье, белом, с красными цветочками! Какая она черная кошка, если светится вся с ног до головы: волосы ее пышные, теплые, с розоватым отливом, точно просвечивались лучами утреннего солнца.
Ирина была явно обозлена: это было видно по трепетавшим ноздрям, презрительно сощуренным глазам, сомкнутому рту и резким движениям. Казалось, она сейчас вскинет руки и пальцы выпустят коготки. Она плотно прикрыла дверь за собой, стремительно прошла к столу, села на стул и своенравно вскинула подбородок.
— Ну, рассказывай, как ты собрался бежать от меня на Волгу с Ниной Сокол.
От этого обличающего тона судьи и пристального взгляда я покраснел, но потом рассмеялся, скрывая смущение.
— Первый раз слышу от тебя про Нину Сокол.
