Тоня взглянула на Караванова, как бы спрашивая у него разрешения: принять вызов или нет, затем прихватила подол платья рукой, вскинула с надменностью подбородок и, прежде чем я успел задержать ее, пустилась в пляс, поплыла все быстрее и быстрее, взмахами подола расширяя круг. Повернув голову, смеясь полным ртом, она взглядом звала за собой Афанасия. И, сорвавшись, он помчался за ней, притопывая, пристукивая каблуками. Саня, оглядываясь через плечо, торопил их своей музыкой, подхлестывал, все убыстряя темп. Тоня рассыпала четкую и ясную дробь, Афанасий, приседая, складывался втрое, длинные ноги его не успевали выбрасываться в такт музыки, и, споткнувшись, он сел, захлопал об пол ладонями. Раздался смех. Перешагнув через его ноги, Тоня подошла к Караванову и доверчиво и, как мне показалось, привычно оперлась о его руку; она раскраснелась, дышала порывисто. Он одобрительно кивнул ей, едва приметно улыбнувшись.
В этот момент я заметил, как Никита, стиснув в зубах папиросу, сощуренно взглянул на Тоню, потом повернулся и, расталкивая встречных, спокойно двинулся к выходу. Должно быть, нелегко давалось ему это спокойствие…
Я негодовал на Тоню: как она свободно ведет себя с Каравановым. И пляску устроила…
— Прощайся со своими знакомыми, — сердито сказал я ей. — Собирайся домой.
— Так скоро? Подождем еще немного. Здесь так хорошо, Митя… Ну, капельку!
Откуда-то появившаяся Ирина Тайнинская похвалила Тоню:
— Вы хорошо танцуете.
— По-деревенски.
— Вы совсем не похожи на деревенскую. — Ирина взяла меня под руку. — Ты меня проводишь?
Тоня с готовностью ответила:
— Конечно, проводит. Меня тоже проводят.
— Никаких провожатых. Пойдем все вместе.
Тоня, нахмурившись и склонив голову, подумала немного, поглаживая шелковый цветок на груди, и отошла. И тут же ко мне с решимостью подступил Караванов, подчеркнуто вежливый и настойчивый, по привычке одернул гимнастерку.
— Ваша сестра не младенец, чтобы ее опекать. У вас нет никаких оснований не доверять нам.
Я не знал, как мне вести себя с ним. Мне нравилась в нем прямота и смелость, в то же время он явился причиной страданий Никиты… И, конечно, он, Герой Советского Союза, наверняка избалован вниманием. А излишнее внимание часто лишает людей скромности.
— А почему я вам должен верить? Я вас не знаю. И сестра видит вас второй раз…
— Это делает ей честь, — отчеканил он, — она разбирается в людях больше, чем вы, хоть вы и старше ее.
Тоня встала между нами, чмокнула меня в щеку.
— Не беспокойся, братик, — шепнула она с лукавой нежностью.
Караванов сделал несколько шагов вслед за ней, вернулся, и тут я впервые увидел, как он засмеялся, простовато и задушевно; зубы у него были белые и ровные.
— Знаете что? Давайте не будем ссориться. Ни к чему это не приведет, — проговорил он и подал руку. Мне оставалось только пожать ее.
А Саня Кочевой все играл, не переставая, на рояле, забыв обо всем на свете…
6
За окном дружно звенела капель, по водосточным трубам, срываясь, с веселым и пугающим шумом скатывался лед. Воздух казался густым и синим. Я слышал, как в кухню влетел Саня Кочевой и торопливо спросил мать:
— Тетя Таня, Митя дома?
— Только что пришел, — отозвалась мать с легким испугом. — Аль случилось что? Уж не гнались ли за тобой, Саня? Взъерошенный весь…
Я вышел в кухню. Саня, действительно, выглядел растрепанным, пальто нараспашку, рука комкала кепку, масленисто-черные глаза светились нетерпением.
— Сергей Петрович приехал, — выпалил он возбужденно. — Делегат XVIII съезда! Позвонил в общежитие, оставил для меня телефон. Я уже бегал к нему, он в гостинице «Москва» остановился, да не застал. В Кремле он. Одевайся скорее, встречать пойдем. За Никитой еще надо заехать. Ты давно видел его?
— Кого?
— Никиту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После новогоднего вечера Никита заходил к нам всего раза два, и то ненадолго, заметно осунувшийся, странно присмиревший, с грустным прищуром глаз и горькой усмешкой.
Однажды он застал дома Тоню, они поздоровались друг с другом и замолчали, ощущая тягостную неловкость. Сестра тоже казалась притихшей, глядела на него участливо, будто сожалела о чем-то. Прежняя простота, ласковая шутливость между ними исчезли…
Я знал, что сестра встречалась с летчиком Каравановым. Как-то раз ночью, возвращаясь из школы, я увидел их у ворот. Разговаривая вполголоса, они переминались с ноги на ногу, видимо, стояли долго, а было холодновато. Не задерживаясь, я сказал тоном старшего:
— Что это за манера мерзнуть у ворот. Хотите поговорить — идите в дом.
— Сердитый же он у вас, — услышал я снисходительное замечание Караванова.
…Мать встретила Никиту ласковым упреком:
— Что это ты, сынок, забыл нас совсем?
— Сутки не резиновые, тетя Таня, их не растянешь, — пробовал он оправдаться. — Время никак не выкрою, вот беда… Работа, учеба, экзамены на носу… — Торопливо достал папироску, закурил, скрывая за дымом проступившую на скулах краску; взглянул на Тоню, которая повязывала у зеркала голову платком, сказал мне вполголоса: — Ты уж не обижайся, Дима, что я теперь пореже ходить к вам стану. Так, брат, мне легче…
Тоня вышла, я кивнул вслед ей:
— Неужели из-за нее? — Я все еще не мог поверить, что Тоньку, взбалмошную девчонку, можно воспринимать всерьез, да еще переживать из-за нее! — Черт бы ее побрал, эту Тоньку!
— Ты ее не ругай, — сказал Никита, — она девушка хорошая.
— Хорошая, когда спит! Отчитать разве мне ее, повлиять?
Улыбка Никиты отразила мудрое спокойствие.
— Влияние не поможет. Да разве тебя послушается этот огонь? — Затянулся дымом и признался с мужской иронической прямотой: — Приколдовала она меня, как того окуня: взглянь, дунь, плюнь, клюнь… Вот и клюнул. Крючок-то за самое сердце зацепил. Смешно, а факт.
Никита всегда смотрел на наши сердечные неурядицы сквозь насмешливый прищур: «Все это ерунда, братцы, сентименты». Казалось, никакие бури не поколеблют его спокойствия. Теперь же он, не подготовленный к такому удару, выбитый из колеи, растерялся и даже испугался Хотелось сказать ему его же словами: «Все это ерунда, Никита, сентименты». Но я понял, что к нему эти слова не подходят.
— Все пройдет, Никита. Да и вообще, стоит ли расстраиваться из-за какой-то девчонки, которая и сама не знает, чего хочет. У тебя есть работа, учеба…
Никита подмигнул мне:
— Утешаешь? — Он стряхнул с брюк упавший с папиросы пепел, встал, плечистый, крепкий, кинул окурок в окно. — Это ты верно: работа, учеба… А после работы, а после учебы — что? Белые пятна. Спать бы надо, да вот не спится…
Вошла мать с чайником, но Никита от чая отказался. Я предложил ему пройтись по улице.
— Нет, пойду один. Поразмыслить надо кое о чем.
Попрощавшись с мамой, он ушел, хмурый и чуть сутулый, словно нес на плечах тяжелую ношу.
Провожая его взглядом, я подумал с обидой: «Вот жизнь!.. Не балует она людей… Но, может быть, это именно и хорошо, что не балует, не гладит по головке. Много в ней нерешенного, загадочного, много волнений, борьбы. Жизнь без волнений и борьбы, как вода без течения и родников, застаивается и покрывается зеленой плесенью. Возвышает человека борьба…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы доехали с Саней до автозавода и встали у проходной. Продолжительный гудок напомнил о школе ФЗУ, о жизни в общежитии, утренние сборы на завод, побудки Ивана Маслова… Как мы изменились с тех пор, повзрослели — много воды утекло…
Люди длинными, извилистыми очередями проходили сквозь узкие коридорчики и, миновав вахтеров, растекались по площади. Казалось, не будет конца этим людским потокам. Боясь пропустить Никиту, мы с таким напряженным вниманием вглядывались в лица рабочих, что зарябило в глазах.
Но вот движение стало реже и вскоре почти совсем прекратилось. Никита вышел одним из последних. Наткнувшись на нас, он изумленно раскинул руки:
