Тоня успокоила меня:

— Не огорчайся. Никита уже послал. От всех троих. Вместе на телеграф ходили…

Саня с восхищением и грустью смотрел на мою сестру.

— Я считаю, что Тоня самая красивая девушка на этом вечере, — заметил он и, вздохнув, сглотнул слюну.

Я первый раз увидел, как сестра моя смутилась, покраснела.

— Это уже совсем лишнее ты сказал, Саня, — прошептала она.

И вдруг она — куда девалась ее величавость! — преобразилась, в первый момент побледнела, как будто испугалась чего-то, затем превратилась на миг в прежнюю удивленную девчонку Тоньку с ясными, радостно округленными глазами: взгляд их через плечо Никиты упал в дальний конец коридора. Там на диване сидели двое военных — знакомые Зои Петровской.

— Погодите-ка, — проговорила она дрогнувшим, изменившимся голосом, отстранила меня с дороги и, никого не замечая, пошла по коридору, чуть придерживая свое бальное платье.

Военные почтительно встали ей навстречу, и мы услышали, как один из них воскликнул, изумленный:

— Тоня!

— Я знала, что встречу вас, — проговорила она взволнованно. — И вот встретила.

Никита с недоумением, даже с тревогой спросил:

— Кто это?

— Не знаю. — Я был удивлен не менее его.

Тоня кивнула мне головой, подзывая к себе:

— Познакомьтесь. Мой брат… Митя, вот кто привез меня к тебе. Это Афанасий. — Высокий, длинноносый парень, с черным чубом протянул мне руку, щегольски пристукнув каблуками. — А это… — Тоня запнулась, помедлила, точно вспоминая имя другого, потом произнесла тихо: — Андрей Караванов.

По тому, как она взглянула на него и с каким оттенком нежности в голосе произнесла его имя, я догадался, что приехала она в Москву главным образом из-за него. Я вгляделся в Караванова. Подчеркнуто собранный в своей новенькой гимнастерке, перетянутой ремнем, стройный, он держался строго и независимо, черные небольшие глаза с горячим блеском охватывали все цепко, волосы жесткие, губы упрямо поджаты — видимо, скуп был на слова. Знакомясь, он крепко, рывком стиснул мою руку и тут же выпустил. «Так вот почему Тоня мила и небрежна с Никитой, — догадался я. — Она неотступно думала об этом человеке!..»

Растерянный Никита стоял в отдалении, опершись рукой о стену, и безотрывно следил за Тоней. Мне стало обидно и больно за него, я досадовал на Тоню: как она могла так легко оставить его ради этих… Я смотрел на военных с невольной неприязнью.

— Не надейтесь, что я стану вас благодарить за доставку сестры. Сообразили же, в самом деле, везти человека прямо с работы, в чем была…

Караванов ничего не ответил, Афанасий по-приятельски взял меня под руку.

— Мы просто повеселиться хотели… Глядим, стоят три девушки возле вагона… Ну, я и пригласил их ради шутки: едемте, мол, девчата, с нами. Бывает же так…

— Не пригласил, а обнял меня, — уточнила Тоня.

— Ну да, обнял и пригласил, — поправился Афанасий смеясь. — Две ни в какую, а эта прыг в вагон…

— Нашли, с кем шутить, — проворчал я.

— Мы уж и сами поняли, что не на ту напали. Но отступать было поздно — поезд тронулся.

Караванов, должно быть, не слышал, о чем мы говорили, он всматривался в Тоню пристально и как будто недоверчиво — не верил в столь неожиданное ее превращение. В этом сдержанном взгляде чувствовалась внутренняя покоряющая сила, упорство. А Тоня, откинув голову и чуть сощурившись, безмолвно смотрела на него; казалось, они забыли, что находятся среди толпы, и вели между собой торопливый немой разговор — глаза спрашивали и отвечали, восторгались и не доверяли, грустили и ликовали; Тонина рука, лежавшая на сгибе моего локтя, чуть вздрагивала.

Шум на этажах усиливался, людей становилось все больше — до двенадцати часов оставалось несколько минут.

Возле Никиты и Сани задержалась Нина Сокол, тоже в белом вечернем платье, с красной гвоздикой в черных волосах.

Я поклонился летчикам, учтиво, но холодно, как на репетиции «Горе от ума», и быстро отошел, уводя Тоню. Когда мы приблизились к ребятам, Нина заторопилась и скрылась в другой комнате. «Избегает», — отметил я не без горечи.

Позвали в зал. Парни и девушки сдерживали нетерпение; они шли с таким чинным видом, будто им совсем и не хотелось садиться за стол.

Тоня подхватила Никиту и Саню под руки. Она оживленно говорила им что-то и громко смеялась, чуть запрокидывая голову. Никита понимал причину ее внезапного и бурного оживления и тоскливо улыбался. Как странно и несправедливо все устроено: вот шумный вечер, все дышит весельем, и молодая радость вздымает тебя так высоко, что невольно ощущаешь — нет для тебя ничего невозможного в жизни! И именно этот вечер положил начало страданиям Никиты… А милая Нина с гвоздикой в волосах избегает меня, она смеется с Леонтием, а глаза грустные-грустные…

В двери, загородив дорогу, встала Ирина. Ее длинное платье было усыпано серебряными блестками, как рыба чешуей.

— Где сестрицу такую подцепил? Познакомь.

Тоня протянула ей руку и назвала себя.

— А вы — Ирина Тайнинская. Я видела вас однажды… с Митей. — Они обменялись долгим оценивающим взглядом, и обе улыбнулись дружелюбно.

Ломаясь в талии, Ирина притронулась пальчиками к Никите, потом к Сане, пригласила:

— Идемте. Я знаю, где наши места, сама распределяла.

Ирина провела нас к столу, села первая и подергала меня за рукав — на тарелке лежала карточка: «Д. Ракитин».

И сразу сухо захлопали пробки, взлетая к потолку; задымились горлышки бутылок, шампанское, шипя и пенясь, полилось в стаканы. Репродуктор сначала оглушил всех трескучим царапающим шумом, затем донес знакомый звон часов Спасской башни. Все встали. Я оглянулся. Нина находилась в другом конце зала вместе с Широковым; глаза ее были опущены, точно ее забавляло, как со дна бокала отрывались белые крошечные пузырьки, выскакивали наверх и лопались, чуть брызнув. Там же стояли, держа перед собой граненые стаканы, летчики, за их плечами потерялась маленькая Зоя Петровская.

Ирина ущипнула мне руку выше локтя.

— Не смотри туда, — приказала она шепотом; глаза ее ревниво сузились, нос заострился.

Из педагогов приехал на вечер один Бархатов, чистенький, свежий, улыбающийся. Он пожелал нам успехов в учебе, посидел немного за столом и вскоре уехал.

— О чем думаешь? — сказала мне Ирина. — Все давно выпили.

Тоня ни разу не оглянулась на летчиков, заботливо ухаживая за Никитой и Саней. Пиршество разгоралось, звенела посуда, не смолкал говор, молодо и заразительно блестели глаза. Включили радиолу. Свет в зале погасили, лучи прожекторов, фиолетовый и оранжевый, скрестились на середине зала. Завихрилось, вспыхивая в струях сияния, конфетти, из конца в конец полетели разноцветные бумажные ленты — неизменные атрибуты новогодних вечеров и маскарадов. Танцующие кружились вокруг высокой елки, беспорядочно опутанной гирляндами лампочек, нитками бус, мохнатой золотистой мишурой; в стеклянных игрушках, — будто в них переливалось что-то, — скользили лучики света.

Столы постепенно пустели. Сердобинский, подойдя, галантно склонился над Ириной, приглашая ее танцевать. Тоня незаметно исчезла. Никита с Саней вышли в коридор. Я сидел за столом один и думал о Нине. «Не подойдет же она ко мне первая. Подойду я к ней и поздравлю с Новым годом. Она наверняка ждет моего шага…».

Я протолкался к тому месту, где она сидела. Леонтий сосредоточенно ковырял вилкой заливную рыбу. Он сказал, что Нина ушла домой.

— Когда?

— Только что. Может, догонишь.

Выбравшись из зала, я скатился по лестнице и выбежал во двор. Нины не было. Падал снежок. Я постоял немного, вздрагивая от холода, возвращаться наверх, в гам и суматоху, не хотелось. Ирина раздражала своим кокетством, Тоня вызывала обиду за Никиту, уход Нины обострял горечь и одиночество. Потянуло вдруг домой, к маме, возле нее тепло, тихо, спокойно…

Поднявшись, я заглянул в один из классов — оттуда вырвалась бурная плясовая музыка, хлопки и топот ног.

Саня Кочевой сидел за роялем и с увлечением наигрывал «Русскую». В кругу журавлиными своими ногами выделывал колена летчик Афанасий; широченные пузыри его галифе будто раздувались ветром. Вот он, шаркая носками, подступил к Тоне, топнул и нелепым изваянием застыл перед ней в незаконченном движении, раскинув в стороны руки.