— Слово хозяйки — закон.
Тоня все больше тяготилась ролью хозяйки, частенько бастовала, как она выражалась, и мы все чаще шли из дома обедать в столовую. Нам недоставало матери.
Мать приехала в конце ноября. Ни разу не выезжавшая дальше районного села, она страшилась оторваться от родных мест и долго не решалась на такое большое путешествие — все откладывала, раздумывала. Тоска по детям взяла верх. Часть заработанного хлеба она продала на дорогу, часть оставила про запас — неизвестно, как повернется судьба! Корову, овец, кур переправила к дяде, Трофиму Егоровичу. И еще один дом в селе осиротел, покинутый хозяевами, стоял на порядке с заколоченными окошками и дверями…
С вокзала Тоня привезла мать, наглухо закутанную в шерстяной платок.
— Здравствуй, сыночек, — кротко произнесла она, поворачиваясь ко мне всем корпусом; уставшая за дорогу, немного растерянная, она смотрела на меня любящими, чуть грустными глазами, и от этого ее взгляда, от материнской улыбки на меня повеяло чем-то теплым, до щемящей боли родным и безвозвратно ушедшим, — детством. Мне вспомнилось, как мальчиком прибегал я в студеные зимние вечера с улицы в промерзших валенках, с окоченевшими руками, бросал в сенях салазки и с трудом отворял прихваченную морозом дверь; раздевшись наскоро, я забирался на теплую печь, и мать отогревала меня…
— Мама, мамка моя… — шептал я, развязывая узлы платка, помогая ей раздеваться.
Мать скоро изучила недлинные пути в булочную на Таганской площади, в продовольственный магазин, в молочную и на Тетеринский рынок, что на Землянке. Мы с Тоней отдавали ей стипендии, она растягивала деньги от получки до получки, экономила, как могла, но на столе всегда был горячий и вкусный обед. Вместе с матерью поселились в квартире чистота, порядок и что-то еще большое и неотделимое, что навсегда привязывает человека к дому. В наши споры с Тоней она не вмешивалась, будто не слышала их, только иногда замечала тихо:
— И как это вам не стыдно, ребята? Антонина, отвяжись!
— Ты только за него и заступаешься, только и дрожишь, как бы его не обидели.
Мать удивлялась:
— Да неужто мне за тебя заступаться, атамана такого? Чем вздорить зря, пошли бы дров напилили, скоро нечем станет топить…
Я брал пилу, топор, и мы отправлялись в сарай на заготовку дров.
По-мужски упираясь ногой в березовое бревно, Тоня сильными рывками размахивала пилой, раскрасневшаяся, озорная, задиристая; желтоватые опилки сыпались ей на валенки, на полы пальто. Как-то раз в передышку она убежденно заявила, пряча под платок выбившиеся пряди волос:
— Все. Последний раз пилю дрова. Годится ли это девушке в девятнадцать лет заниматься таким делом! Никиту надо заставить…
В тоне ее голоса мне послышалось что-то неуважительное по отношению к Никите, эгоистичное, что шло от сознания своей власти над другим. Мне не понравилось это, я догадывался, что Никита всерьез увлечен ею.
— Зачем ты морочишь ему голову? — спросил я, с недовольством рассматривая ее. — Это к хорошему не приведет…
— Вот еще! — отмахнулась Тоня. — Ты ведь тоже хорош мальчик! Молчи уж! Ты заставил бы пилить дрова свою Тайнинскую? При одном виде такого бревнышка она бы, наверное, переломилась пополам. Знаешь, как бы она пилила? Вот так…
С кокетливыми ужимками, с характерными, очень точно подмеченными жестами, грациозно изгибаясь, она прикоснулась двумя пальчиками к черенку пилы и показала, как могла бы пилить Ирина. Это было похоже и смешно. Мы стояли по сторонам бревна и хохотали. Затем она швырнула в меня опилками, выбежала из сарая, перемахнула через сугроб, запорошенный свежим снегом, и скрылась, крикнув на ходу:
— Когда наколешь, скажи — перетаскаем вместе!
За дверью сарая густыми хлопьями падал снег…
4
Леонтий Широков сказал мне:
— Новый год на пороге, старик. Что бы придумать, а?
Максим Фролов ответил за меня дурашливо:
— Хоровод вокруг елочки, что может быть умилительней! — Он сидел верхом на спортивном «коне» и черенком половой щетки отражал нападения Мамакина; тот прыгал вокруг него, размахивая кулаками в боксерских перчатках.
— Верно, Максим! Вспомним уроки Петра Петровича, нарядимся волками, ежами, баранами, карасями, возьмемся за ручки и запоем каждый на свой лад: «В лесу родилась елочка…» А Ракитин вместо хлыста укротителя вооружится бутылкой «Зверобоя». Ха-ха! — Мамакин приловчился и столкнул Фролова с «коня».
— Как ты думаешь, Ракитин? — спросил Широков.
Те ощущения жадности, нетерпения и восторга, когда я метался по кинотеатрам с картины на картину, охватили вновь. Мысль пришла внезапно, заставив затрепетать: излюбленные герои фильмов, которых я чтил, перед которыми преклонялся, на которых втайне стремился быть похожим, заполнили этот пустой зал. Они встречались друг с другом, разговаривали — я уже слышал их речи о величии русской земли, о могуществе, о славе ее оружия, о народе…
— Давай здесь устроим встречу героев кинокартин, — предложил я.
Ребята некоторое время озадаченно молчали, застигнутые врасплох. Мамакин даже недоуменно приоткрыл рот, часто замигал круглыми карими глазками.
— Эк, куда тебя качнуло! — отозвался наконец Максим Фролов и осторожно поставил щетку в угол. — Это утопия! Кто же поедет к нам? Бабочкин, что ли, поедет, или Симонов, или Черкасов? Нет, ты завиральные идеи эти брось!
— А зачем они нам? — спокойно возразил я. — Мы сами… Кто Чапаева покажет, кто Суворова, кто Чкалова. Пусть это будет не так, как у Бабочкина или у Николая Симонова… не в этом суть. Главное — символ! На студии попросим костюмы, пригласим хорошего гримера…
— О! — театрально произнес Мамакин, точно невольно оказался свидетелем необыкновенного открытия. — А ведь это, Леон, здорово! Это, понимаешь, номер, которым можно сразить наповал. Нокаутировать! — Он ткнул боксерской перчаткой в свой подбородок. — Кого же из великих мы покажем? — И тут же выбрал для себя: — Я предстану Валерием Чкаловым. А ты, Леон, по росту Петр Первый!
— Я по росту — Маяковский, — поправил его Широков с достоинством.
— О Маяковском, к сожалению, нет фильма. Вперед забегаешь.
— Нет, так будет. Должен быть. — Леонтий задумчиво погладил шрам на щеке. — Это и вправду заманчиво; старик… Только как же мы… Что будем делать на площадке, что говорить?
— Разработаем план, напишем реплики, слова…
Мне казалось, что это будет легко и просто — сесть и написать. А как только сели, так все слова и мысли разбежались. Что, например, должен сказать Петр Первый о Родине? Пришлось порыться в книгах, посмотреть сценарии, поискать… Одно высказывание нашли, да не совсем подходило к моменту, пришлось его подредактировать. Саню Кочевого попросить бы — у него рука набита… Но хотелось сделать самим. Потратили несколько вечеров и кое-что написали.
Прежде чем зачитать сценарий учащимся, мы показали его Бархатову. Михаил Михайлович удобно и глубоко уселся на диване, так что ноги оторвались от пола.
— Нуте-ка, поглядим, на что вы, нонешние, годитесь. — Старик любил всякие выдумки. Он поднес к глазам листки и прочитал следующее:
«Большой зал. В глубине его возвышается деревянная площадка, наподобие помоста. С нее вниз ведет лестница, покрытая ковром. Зрители входят в полутемный зал и занимают места — три ряда стульев вдоль стены.
Наступает тишина. Вспыхивает луч прожектора. На площадке в лунно-зеленом, призрачном свете, точно в сказке, возникают две фигуры. Мы узнаем в них Петра Первого (его играет учащийся Бубнов) и Александра Меньшикова (Максим Фролов), какими мы видели их в фильме «Петр Первый». Некоторое время они стоят на месте. Затем медленно и бесшумно опускаются по ступенькам вниз.
Петр обеспокоенно оглядывается, спрашивает Меньшикова:
— Где мы находимся? Зачем ты привез меня сюда?
— Здесь будет бал, — весело и с готовностью отвечает Меньшиков. — Выпьем за новый, 1939 год.
Петр Первый на некоторое время задумывается, затем решает:
— Ну что же, бал так бал. Приглашены ли гости? Я люблю праздники людные.
— Будет чем душу потешить, — весело обещает Меньшиков. Он обращает взгляд вверх, на площадку.
Там появляется лакей с длинной холеной бородой и в ливрее. Он с важностью оповещает:
— Александр Сергеевич Пушкин с супругой!
— Какой такой? — спрашивает Петр.
— Пушкин. Великий российский поэт. Большое уважение имел к тебе, мин херц. Послушай, что он о тебе писал (читает):
О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
По лестнице спускается Пушкин (учащийся Вобликов). Он осторожно сводит жену (Ирину Тайнинскую). Петр Первый делает шаг навстречу Пушкину:
— Я пригласил вас, Александр Сергеевич, отпраздновать встречу Нового года. Не откажите…
— Считаю за честь находиться вместе с вами, — отвечает Пушкин с поклоном.
На помосте снова появляется лакей:
— Полководцы Суворов, Чапаев, Щорс!
По лестнице вниз спускаются Суворов, Чапаев, Щорс — такие, как в фильмах. Только играют их Капустин, Курмышов, Ракитин. Они обнимаются с Петром Первым — товарищи по оружию, бесстрашные воины.
Лакей сверху извещает о приходе новых гостей:
— Маяковский, Чкалов!
Маяковский и Чкалов довольно быстро и смело сходят вниз, направляются прямо к Петру.
— Владимир Маяковский, поэт, — представляется Леонтий Широков.
— Валерий Чкалов, летчик, — говорит Мамакин.
Петр с восхищением хлопает их по плечам.
Голос лакея сверху:
— Лев Николаевич Толстой, Наташа Ростова!
Седобородый старец в «толстовке» сводит по лестнице Наташу, которую играет Зоя Петровская.
— Иди, Наташа, привыкай к свету…
Петр Первый поворачивается к Меньшикову:
— Много ли еще будет гостей?
— Зело много, — отвечает Меньшиков.
— И все имениты?
— Все.
Наверху лакей стучит посохом:
— Глинка, Тимирязев, Горький!
— Хватит, Меньшиков, — встревоженно говорит Петр. — Так пройдет вся ночь…
Наступает тишина. Луч света опускается вниз. Великие люди стоят полукругом, сказочно далекие и в то же время близкие. В зале появляется несколько девушек с подносами в руках. На подносах — бокалы с вином. Они обносят и артистов и зрителей. Петр поднимает бокал:
— Дорогие друзья! Мы создавали нашу державу не один год, не одно столетие. Живота своего не щадили и впредь не пощадим! О Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния нашего!
Суворов продолжает с воодушевлением:
— И пусть бесчисленные потомки наши несут по дорогам России славу нашего оружия!
Пушкин продолжает:
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Горький продолжает:
— Много у нас еще врагов. Враг силен, хитер и жесток, но все более ярко и пламенно разгорается разум рабочих и колхозных крестьян, и этот огонь выполет и сожжет врага!..
Маяковский продолжает:
И я,
как весну человечества,
Рожденную
в трудах и в бою,
Пою
мое отечество,
Республику мою.
В репродукторе слышится торжественный бой Кремлевских курантов.
Затем в зале гремят оркестровые звуки «Интернационала».
Петр Первый провозглашает:
— За великий русский народ!
— С новым годом, товарищи, с новым счастьем!
Все стоя выпивают вино.
Гаснет свет прожектора.
В другом конце зала вспыхивает большая, разукрашенная елка. Действующих лиц уже нет. Начинается общее веселье».
