— В Медицинский не пойду, — отвергла она, — у меня от запаха больницы голова кружится. В педагоги не гожусь, выдержки не наберется, с ребятишками в футбол буду играть. Геологом?.. Хорошо бы, да боюсь — срежусь на конкурсе…
Никита, как я и ожидал, перетянул ее в свой, Автомеханический. В день экзаменов она упросила меня проводить ее.
— Ты в коридоре постоишь, Митя, — уговаривала она. — Я буду знать, что ты рядом, все-таки легче будет…
Я согласился — знал по своему опыту, как нужна поддержка и сочувствие в такой час. Она вздрогнула, когда назвали ее имя, строго выпрямилась и, прежде чем отойти от меня, прошептала про себя:
— Мамочка, родненькая… помоги… — и пошла в аудиторию.
Я медленно прошел в конец пустого коридора, к окну, испытывая невольное беспокойство. «Интересно, что сейчас делает мать, — вспомнил я и улыбнулся. — Дошли ли до нее Тонина мольба о помощи? Думает ли она о нас? Конечно, думает. О ком же ей еще думать… Сидит, небось, на крыльце в окружении кур, одна…» Мне вдруг со всей остротой передалось ее тоскливое одиночество, я зябко поежился. Сегодня же надо написать ей, чтобы перебиралась к нам… Горьких минут и у меня достаточно, и помощь ее мне нужна не меньше, чем Тоне…
Сзади меня гулко загремели торопливые шаги. Я оглянулся. Тоня неслась по коридору. Она с разлету чмокнула меня в щеку и, счастливая, показал мне все пять пальцев — дескать, сдала на «пятерку». Затем, подхватив меня под руку, она двинулась к выходу…
Училась Тоня легко, задания выполняла быстро и без усилий, в институте была, видимо, личностью популярной: к нам заходили студенты толпами и в одиночку — просто посидеть, попить чайку, посмотреть на хозяйку. Она никому не оказывала особого предпочтения, со всеми вела себя одинаково приветливо, шумела, смеялась… Лишь в отношении к Никите проскальзывало что-то новое, едва уловимое — то ли нежность застенчиво влюбленной, то ли заботливость сестры. Часто она медлила с ужином.
— Подождем немного, может, Никита придет…
В обществе друг друга они не скучали.
— Пойдем туда, где еще не были ни разу, — просила она: Никита знакомил ее с Москвой. Из приличия они приглашали и меня:
— Ты идешь с нами? Нет? Ну, будь, здоров…
Вечером, возвратясь домой, Тоня сообщала торопливо и возбужденно:
— Знаешь, где мы были? В планетарии. В первый раз вижу такие чудеса… Теперь-то уж я смогу поговорить о звездах!.. Сириус, Венера, Марс… Все высмотрела! В другой раз на Воробьевы горы поедем… — И тут же спросила с огорчением: — Митя, почему в Москве каруселей нет? Понаставили бы их на площадях — пускай катаются, кому весело.
Иногда Никита приносил с собой бутылку вина. Это случалось обычно в субботу. Мы торжественно садились за стол втроем, редко вчетвером — наведывался Саня Кочевой. Но меня и Саню Никита не замечал, как будто нас и не было совсем, он весь был в ней, в Тоне. И Кочевой однажды произнес с напускным пафосом, не без издевки:
— Вот и тронулся лед, товарищи! Порадуемся и выпьем по этому случаю.
Никита насторожился:
— Это ты про что?
— Про тебя. Ты все горевал, что не можешь понять любовного шелеста листочков… Вот и для тебя, хоть и осень на дворе, подул весенний ветерок, а в душе защебетали птички. Ничего не поделаешь — закон природы. Да ты не стесняйся, мы же свои, мы понимаем…
Никита сердито взлохматил волосы:
— Подите вы к лешему! — Он густо покраснел, покосился на мою сестру, которая, лукаво улыбаясь, приподняла бокал с вином и смотрела сквозь него на свет. — Скажи им, Тоня, что мы с тобой старые друзья: нас рыбалка сдружила, караси да окуни…
— А они что думают?
— Думают, будто я ухаживаю за тобой, будто влюблен.
Тоня поставила бокал на стол, спросила с наивным простодушием:
— А ты разве не влюблен, Никита?
Мы рассмеялись. Никита покачал головой и вздохнул:
— И ты, Брут?
— Какой Брут, Никита? Напрасно ты стесняешься, чудачок. Я ведь девушка стоящая, честное слово: учусь на «отлично», умею варить обед, могу сплясать, играю в футбол… А парень тем и хорош, что бывает влюблен, шепчет при луне разные красивые слова… «О, светлый ангел, говори! В ночи над головой моей ты так прекрасна, как неба ясного крылатый гость, когда летит по облакам ленивым…» — вдруг прочитала она и засмеялась, видя наши изумленные лица. — Это я в одной пьесе у Мити вычитала. Хорошо ведь? Учитесь! — Она повернулась к Сане и смежила дремотные свои веки. — А что толку, например, в Сане Кочевом? Глаза красивые, вроде бы горячие, а души не греют. Какой в нем интерес для девушки?
Я понял: Тоня пошла в атаку. Никита сразу приободрился:
— Кочевой весь в мечтах, тем и интересен.
Тоня с наигранной завистью вздохнула:
— И что это за девушка, о которой убивается такой хороший, мечтательный парень Саня? — Она лукаво подмигнула Никите. — Я слышала, что и братец мой, Митя…
Я хмуро прервал ее:
— Ты бы не совала нос, куда тебя не просят.
— Видишь, какие! Сами суются в чужие дела, а их не тронь!
— Для братца твоего все это в прошлом, — объяснил Никита в шутливой форме. — Ну ладно, Нина Сокол тоже славная девушка, под стать Лене — красивая, смелая… Но и Нина теперь, кажется, в прошлом. Другая появилась на горизонте, разноглазая! — Он усмехнулся. — Видел я ее… Ракета: вспыхнет, ослепит и погаснет.
Саня торопливо вытер платком вспотевший лоб и с укором взглянул на Никиту — ему, видимо, неприятен был этот разговор.
— Ну, зачем ты так?..
А я подумал, следя, как пальцы Сани крошили на стол хлеб: «Меня жалеет…»
Никита тоже понял, что иронически-шутливый тон его не к месту сейчас, отпил глоток вина и обратился к Сане, переключая беседу на другое:
— Расскажи, как ты странствовал. Лене приветы наши передал?
Кочевой кивнул головой и застенчиво улыбнулся, слегка покраснев:
— Она приглашала всех нас к себе… Взглянуть, говорит, хочется на всех…
— А что, возьмем да и махнем! — согласился Никита. — И Тоню заберем с собой. Поедешь?
— Загадывать вперед — плохая примета, — ответила она уклончиво. — До лета еще далеко… Как брат скажет.
Саня вдруг заволновался, пальцы продолжали крошить хлеб, глаза как будто в восторге распахнулись, открывая синеватые белки.
— Сколько я жил на Волге, ребята, — заговорил он возбужденно, чуть заикаясь, — а впервые по-настоящему узнал ее только этим летом. Понимаете, не прокатиться на теплоходе, а пешком пройти надо, чтобы как следует разглядеть ее. Я прошел… Четыреста километров прошел. Где ни появлюсь, везде принимают — удивительный народ! На ток приду — идет молотьба, — девушки суют мне в руки вилы: кидай снопы. Я кидал… Ночевал у рыбаков, в тракторных станах, в избушках бакенщиков, в садах у сторожей, плавал с нефтеналивными баржами… Ужинал у костров. Какие ночи, ребята! Пахнет дымом, сеном, росой. Звезды прямо над головой висят, светлые, мигают… И слышно, как дышит земля, кругом такие звуки, будто где-то далеко-далеко струны перебирают, раньше и не слыхал… Какие-то вздохи, шелест, трещат сучья в огне, выпрыгивают из воды рыбы, и плеск их какой-то звонкий… Издалека доносятся обрывки голосов, гудки. И песня с проплывающих буксиров, а то — гармошка… И все это сливается в одно, приобретает стройное согласие… Рождаются и тут же исчезают какие-то ясные мелодии, как искры… Я не мог спать. А рассветы какие!..
Я встал и отошел к окну. В форточку залетала дождевая пыль и холодила лицо. Возле крыльца все шире разливалась, как бы вспухала, лужа, рябая от падающих капель.
«С каким волнением он говорит о своем, прямо горит весь, — с ревностью подумал я про Саню. — Только звуками своими и живет, только о них и твердит. А я не могу так. Почему?..»
Саня умолк; заметив, что накрошил перед собой много хлеба, он с опаской взглянул на Тоню, рассмеялся и поспешно сгрудил крошки в кучку.
Никита, подойдя ко мне, заглянул в форточку:
— А на улице дождь — выходить страшно…
Тоня решительно заявила, что она никого не пустит в такую пору, и он охотно согласился с ней:
