Она вернулась к Ивашникову и снова зашвырнула свою хозяйственную сумку на заднее сиденье. Спросила:

— Колька, ты можешь быть человеком?

— Как пожелаешь, — сказал Ивашников, — хоть духом святым. Ты иди разводись, а я пока сгоняю в гастроном.

Лидия сразу же узнала свой чемодан. Совместно нажитый, если пользоваться судебной терминологией. Этот чемодан они с Вадимом только сегодня утром отвезли к нему. То, что сейчас он оказался у Парамонова, сразу же объясняло множество всего.

Парамонов сидел на банкетке рядом с каким-то чернявым — кажется, Лидия его видела в гараже — и, понятно, с чемоданом. А она по-старушечьи шаркала к ним по истертому судейскому линолеуму и на каждый шаг перечисляла про себя:

Ясно, ни в какую командировку Вадима не отправляли.

Ясно, кто был рядом, когда он говорил по телефону.

На чем они сломали Вадима, тоже ясно: у него нет московской прописки.

Нет, прописать его я могла к себе. Значит, не сломали, а купили.

Сволочь Парамонов, все равно уйду.

А я дура. Редкостная. Прожить жизнь с Парамоновым и поверить его знакомому — конечно, дура.

А вдруг, подумала Лидия на седьмом шаге, они действительно услали Вадима в командировку и просто выкрали чемодан? Конечно! Не мог он так! Он — Вадим! Вадечка, Вадим-Дим-Дим, Колокольчик мой полутяжелый. Ночью ткнешься — камень, только теплый. На руки возьмет и подбрасывает. Надежда и опора. Он вернется, и плохо же будет вам, гадам!

Наверное, она улыбнулась.

— У Эльчина для тебя записка, — сказал Парамонов, а этот Эльчин встал ей навстречу и протянул записку.

Лидия только видела, что почерк — Вадима, но прочитать не могла. Слова рассыпались на буквы, на его надежные широкие закорючки.

— Вадим хочет, чтобы ты вернула ключи от его квартиры, — сказал Парамонов. — Я знал, что мне ты ключи не отдашь…

Закорючки сложились в «ключи» и «отдай».

— …И привел нейтрального человека — Эльчина.

— «Эльчину», — сложились закорючки. И еще Лидия прочла свое имя и дурацкое «пожалуйста». Вот и вся записка.

— Я тебе не верю, — сказала она Парамонову, — ты даже когда говоришь правду, получается, что врешь.

Парамонов без слов кивнул на чернявого Эльчина.

— Дывай, — потребовал горец и протянул сложенную кузовком ладонь.

Лидии стало жутко. Он был не нейтральный человек, этот Эльчин. Он был совсем чужой человек. Совсем чужому человеку велено отобрать у нее ключи от счастья, и больше он знать ничего не хочет. Или не может. У Гусейна в гараже многие не понимают по-русски, это проверено. А ты не понимаешь по-азербайджански, и ведут они себя, как перед белкой в клетке: глазеют и болтают, явно про тебя, а может быть, про тебя с Вадимом.

— Дывай, — нетерпеливо повторил Эльчин.

Лидия достала из сумочки ключи, хотела бросить на пол, но побоялась. Было непривычно — бояться механика из гаража. Раньше у нее в этом гараже была персональная каменная стена — Вадим.

Она опустила ключи в ладонь с неотмытой чернотой в складках, и горец сразу же ушел, сунув руки в карманы.

— Сейчас наша очередь, только судья пошла отдыхать, — сообщил Парамонов. — Очередь для тебя держу, цени.

В подтексте было: очередь держу, хотя разводиться не собираюсь. Может, и ты передумаешь?

— Нет, — сказала Лидия. Парамонов понял и, как всегда, перевернул все по-своему:

— А я, заметь, не уговариваю. Осознаю, что после того, как тебя борец драл во все дырки, я со своими скромными способностями претендовать не могу.

— Дешево, Сережа, — с тоской сказала Лидия. — Нахамить, устроить скандал в суде, сорвать заседание — дешево.

— Да что ты, Лида, я и не думал. — Парамонов развалился, насколько можно было развалиться на банкетке. — Я, голубица, не хамлю, а выстраиваю наши с тобой новые отношения. Или думаешь, я буду сюсюкать — вернись, я все прощу? Нет, голубица, ты вернешься и так. Деваться тебе некуда: я у вас прописан, отец на моей стороне…

— Очень интересно, — вздохнула Лидия. — А с каких это пор ты зовешь его отцом и давно ли он на твоей стороне?

— Ну, отцом я его для тебя назвал. Для доходчивости. А на моей стороне он так примерно со второго инфаркта, когда его не брали в «кремлевку», а я устроил. Сегодня мы душевно поговорили, и он сказал именно такими словами: «Я, Сережа, полностью на твоей стороне». Пообещал, что тебе не даст ни копейки, пока в себя не придешь. Для твоего же блага.

— Я с ним тоже душевно поговорю, — пообещала Лидия. — Разменяюсь с вами, к чертям, и живите.

— Мы-то проживем, — заявил Парамонов. — Отец поедет на выборы, я в гараже… А ты на свою зарплату не проживешь.

— Привыкну, — мотнула головой Лидия. — Это не твоя печаль. И, ради Бога, не называй его отцом!

Садиться рядом с Парамоновым не хотелось, а стоять было унизительно. Она подхватила чемодан и отошла к подоконнику.

— Это ты сгоряча, — издалека сказал Парамонов. Какие-то старухи, видно, из тех, кто ходят смотреть суды, как «Санта-Барбару», стали прислушиваться, а одна высвободила из-под косынки любопытное ухо. — А как поживешь месяц на своих милицейских харчах, так и запросишься домой. Я приму, я не гордый. Слушай, Лид… — Он сверкнул глазом на старух, встал и подошел к Лидии. — Я ничего особенного не прошу, только положенное по закону время на размышление. Хочешь — поживи одна. Только на самом деле одна, без борца. А через месяц, обещаю, разведемся через загс. Если не передумаешь.

Лидия вдруг поняла, что ушедший отдыхать судья — очередное парамоновское вранье. Суда сегодня не будет. Как уж Парамонов ухитрился — его дело.

— У тебя опять больничный?

— Догадливая, — отметил Парамонов. — За то и люблю. Только не больничный, а просто я сказал секретарям, что ты сегодня не явишься, на работе задержали… Не дергайся, голубица, все ушли — наше дело сегодня было последнее.

— Я думала тринадцать лет, — сказала Лидия, чувствуя, что у нее плаксиво дергаются губы, — и не хочу думать больше ни секунды. Ты женился не на мне, а на отце, на его влиятельности и на его барахле. А я была для тебя вывеской — профессорская дочка в профессорской квартире. Я подавала тапочки твоим гостям, а мои к нам не ходили. Потом ты захотел, чтобы я спала с твоими гостями…

— Я этого не говорил, — торопливо вставил Парамонов.

— Ты дал мне понять!

— Лида, ну куда тебя несет! Вот потому я и хочу, чтобы ты подумала еще месяц. Ты совсем ничего не поняла! — Парамонов доверительно понизил голос. — Ведь ты же знаешь, что у меня в последнее время проблемы. Я ходил к сексологу — ничего утешительного: это возраст, это сидячий образ жизни… Ну я и решил дать тебе определенную свободу.

— Определенную, — возмутилась Лидия, — это «Лида, что-то у нас Евгень Евгеньич заскучал, пойди с ним поболтай»?!

— А чем тебе плох Евгень Евгеньич?!

Парамонов глядел кротко. А вдруг, подумала Лидия, он действительно не понимает, чем плох этот слюнявый Евгень Евгеньич?! А что? Он технарь, Парамонов. Он и в постели технарь: пятьдесят фрикций — фаза плато, еще пятьдесят — оргазм. Сам не может — подыскал сменщика. Чем, в самом деле, не мужик этот Евгень Евгеньич? И член у него здоровенный. Успел притереться через штанину, пока по морде не получил.

— Он плох тем, что его выбрала не я, — на доступном Парамонову языке объяснила Лидия.

— Давай посоветуемся, выберем другого, — тоном папаши у витрины с игрушками предложил Парамонов.

— Ты бредишь. «Давай, Лида, посоветуемся, выберем, с кем ты мне будешь изменять». — Краем глаза Лидия следила за любопытной старухой. Она устроилась на дальнем краю банкетки, где раньше сидел Парамонов, и потихоньку придвигалась. Голова с выставленным из-под косынки вялым ухом чуть пошевеливалась — то ли вообще тряслась, то ли старуха производила точную настройку.

— Я готов на все, чтобы сохранить семью, — заявил Парамонов, и старухино ухо нацелилось на него.

— Не вижу смысла, — отрезала Лидия.

Парамонов сделал оскорбленное лицо и сообщил (а то она не знала):