Судосев о чем-то глубоко думал. Иногда тяжело вздыхал и так же опускал грудь. При этом с куриное яйцо его кадык двигался вверх-вниз. Лицо побледнело.

Для успокоения Эмель начал о другом:

— Как там, Нилыч, со строительством пруда, давно там не был?

— Рыть-то роют, да цемент, слышал, кончился, — как-то нехотя промолвил Судосев. — В день только по две машины раствора завозят. Плитами обложат берега.

— Как думаешь, пруд улучшит нашу жизнь?

Судосеву не по душе эта возня в Бычьем овраге. Очень много денег туда вложено. Ведь из плит не дома и дворы ставят — их в землю зароют. В овраг в молодости он за калиной ходил. Соседу сказал по-другому:

— Нас с тобой, Спиридоныч, не спрашивали. Молодежи, видать, лучше виднеется будущее. Пускай, им дальше жить…

Эмель положил в ноздри щепотку пыли, и, чихая, сказал:

— Ккы-ш побрал, спрашиваю тебя, слышал, как я в Кремле со Сталиным встре-чал-ся?

Судосев засмеялся:

— Тогда тебе, сосед, давно бы великим человеком быть. «Отец всех народов» везде своих людей ставил. Потом они сами себе памятники возводили. Из бронзы бы вылили твой коршунный стан — и стоял бы ты в самом центре Вармазейки.

Судосев о Сталине не только не любил говорить, даже имя его не вспоминал.

Эмель это по-другому понял. Думал, Ферапонт Нилыч сначала болтал про него, сейчас отмалчивается. Ухватил за рукав рубашки, неожиданно сказал:

— Где, годок, твой петух? Такой бой тебе покажу — до конца жизни не забудешь.

Судосев засмеялся: кому, кому, а своему пестрому петуху, которого этой весной купил на кочелаевском базаре для улучшения породы, с ног до головы верил. Сильный, черт, не боязливый — настоящий атаман! Каждый день эмелиного певца лупит.

— Давай посмотрим, кто-кого, — приятно стало ему от услышанного.

Выпустили драчунов между двух домов, на растущий птичий спорыш, те встали друг против друга, никто не нападает первым, только покрикивают что-то на своем, петушином, языке…

Пестрый кричал низким голосом, красный — как цыпленок.

Здесь куры вышли со дворов. Как тут опозориться перед сотней общих жен! Пестрый напал первым, прижал вырывающего, и давай клевать опухший гребень соседа.

Эмель спрыгнул с крыльца (и Судосев стоял около своего дома) да как крикнет:

— Ати-ати, муж Кати!

Катей назвала его жена белую курицу, от которой петух не отходил и при отдыхе на шестке. Жена при кормлении кур всегда звала их «Катя-Катя». Выйдет Катя — за ней драчун со своего сарая выведет всех своих наложниц. Сейчас, видимо, крик хозяина новые силы ему придал. Вырвался он из-под бьющего его соперника и давай над ним бабочкой летать.

Судосев растерялся. Он никак не узнавал своего петуха. Красный драчун так лупил его — одни перья летели.

— Ты, старый шайтан, не самогонкой его напоил?! — крикнул он Эмелю.

— Э-э, сосед, ошибаешься, я его броней снабдил!

— Какой броней?

— Вот до крови изобьет, тогда покажу… — Эмель от смеха потирал живот.

На тонкие ноги его красного петуха были надеты железные шпоры, которые и помогали ему во время боя.

Пришли те дни, когда лето держит одну ногу в тепле, вторую — в наступающей стуже. Смотришь, в обед — лето, после обеда — осень. Воды пруда и реки рябили боязливо. Перед глазами возьмут и вздрогнут, хоть жара льется, осы и пчелы гудят.

Вдоль Суры трава скошена, вместо нее поднялась отава. Словно услышав старость, ждала свое увядание.

В Вармазейке еще и петухи не запели, а уж сельчане отправились во Львовское лесничество, где их колхозу выделили для покоса поляны. Присурские луга скашивают для общественного скота, а себе косят в лесу. Скосят, где найдут. Четыре-пять возов сена заготовит каждый дом — на зиму хватает. Правда, лесничество раздает угодья не бесплатно. За это надо отрабатывать: чистить лес, сажать деревья. Лесхоз и этой весной посадил два гектара.

Из села с граблями и косами отправились на двух машинах. Многие уже на ночь ушли, с ночевкой. Проезжая по обеим сторонам песчаной дороги, было видно, как плыл холодеющий душу туман.

Трава местами даже побелела от росы, будто ее замело легким снегом. В листьях ландышей сверкали водянистые ручейки, выйдет солнце — они под ним засверкают разноцветными искрами. Значит, дождя не будет.

Около Пикшенского кордона, на развилке дороги, Роза Рузавина остановила машину. Отсюда недалеко ее пай, который достался вчера по жребию. «Бобы» раскладывал Комзолов, колхозный агроном, которому досталось место около Лисьего оврага. Траву там не очень хвалят — торфом пахнет. Павлу Ивановичу Роза хотела отдать свой пай — как-никак, у человека двое детей, тот лишь засмеялся:

— Сено всегда сено…

Женщина скинула с машины инвентарь и с котомкой еды спустилась. Здесь увидела Миколя Нарваткина, который сверкал зубами. Все стали смеяться над ним:

— Тебя, Миколь Никитич, Вирява заманила?

— Он в зятья зашел к Казань Эмелю, Зину в оглоблях учит ходить.

— Ту в оглобли и кнутом не загонишь, лягается больно.

— Лягать-то лягает, да, смотрите, как косой машет…

Роза только сейчас увидела Казань Зину. В стороне около распряженной лошади возился ее отец, Эмель. «Наверное, и Миколь пришел им помогать, почему же здесь шляется», — подумала женщина и поспешила к своему паю.

Шик-жик, шик-жик, — слышалось со всех сторон. Косили те, кто ночевал в лесу, встал спозаранку.

Пахло сосновой смолой, медовым запахом. Где-то недалеко ржали лошади. Видать, хозяева захомутали их, и от безделья животным не стоялось. «Лошади волю любят, как и люди», — почему-то подумала Роза. Поставила косу с короткой лезой, принялась точить. Брусок играл в ее руке. Точить косу ее научил дед. Научил и любить лес. В детстве Роза часто ходила с ним за грибами и ягодами, потом он стал брать ее на сенокос. Запах сосны, горьковато-острый, для нее был таким же близким, как и косьба.

«Дыши, детка, дыши, — помнится, учил ее дед, когда заходили в лес. — От запаха сосен все болезни как рукой снимет. — Гладя внучку по голове, уверял: — Будет у тебя здоровье — бесконечные дороги жизни откроются…»

«Какие уж там дороги, все они в Вармазейке сходятся, — охваченная воспоминаниями, — про себя рассуждала Роза. И сразу успокоилась: — А разве это не жизнь, когда дышишь чистым воздухом и живешь на своей родине?..»

Первый прокос — от белых берез до ив — прогнала торопливо, будто кто-то кнутом подгонял. Протерла косу скользящим между пальцами пучком травы, вновь начала точить. Сама думала о Трофиме, который обещал зайти сюда после Суры.

— Люди к зиме готовятся, а он, жмот, на берегу отдыхает. Отдыхай, отдыхай, зимой корову и быка ивовыми прутьями кормить будешь, — вслух стала насмехаться над мужем. — Прутья каждый день таскаешь для вершков.

Уже больше часа, как машет косой Роза. «Бог с ним, Трофимом, на два дня взяла еду, и без него тридцать соток скошу, — ругала она Рузавина. — Не успею — послезавтра приду…»

Закончила третий прокос — села отдохнуть. Посидела, посидела, решила перекусить. Из сумки достала вареные яйца, бутылку молока, кусочек мяса — все это разложила на платок, расстеленный перед ней, и стала есть.

От утренней жары молоко прокисло, сделалось простоквашей. Женщина расстроилась. Почему не взяла с собой ряженку? Хотела откусить мяса, оно показалось недоваренным. Оставила еду, упала навзничь.

Небо было синим, без облаков. Солнце поднималось желтой пушистой кошкой. Сосны, склонив верхушки, кажется, думали о чем-то своем… Старые сосны — каждой более ста лет. Забота у них одна и та же — как зиму пережить.

«А почему мы, люди, об одном дне только думаем, почему души наши очерствели? — отчего-то пришла мысль к женщине. — Все себе да себе…»

Долго спорили о том, чтобы схватить лучший пай. Феде Варакину досталась изрезанная оврагами Лосиная поляна. Она не понравилась ему, и он раздраженно бросил: «Ее Захару Митряшкину отдадите!» — «Почему ему, если тебе попалась? Ведь при всех вытащил жребий», — старался укорить его Камзолов. — «Я две коровы держу, а у него и козы нет». — «А, может, и я на зиму двух коров куплю!» — обозлился Захар. — «А на что, скажи? На похоронные? Те, что мать отложила?» Митряшкин чуть с вилами не накинулся на Федора. Хорошо, что их разняли, а такое «сено» бы вышло…