Казань Эмель спустился из сосняка, куда ходил за грибами. Грибов не нашел и вновь вернулся к бочке с водой. Здесь встретил внука Валеру, который распряг лошадь и лег под телегу от жары. Эмель зачерпнул ковшом, замочил седую бороду, обратился к парню:
— Внучек, почему сегодня кислую воду привез?
— Это, дедушка, Ферапонт Нилыч вылил в нее ряженку. Заставил привезти из села полфляги и вылил.
— От нее, это… не расслабится живот?
— Нет, Ферапонт Нилыч сам пил.
— От этого Човара всего жди. Напоит, и снова начнет смеяться…
Перед стариком краснела луговая ягода. Он наклонился, сорвал штуки три, положил в рот — не понравились. Выплевнув, обратился к пареньку:
— Внучек, где можно найти дедку Човара?
— Вон он где-е! — в левую сторону махнул рукой тринадцатилетний мальчишка, — там в карты играют.
Валера не обманул: около телеги картежничали четыре мужика. Ферапонта Нилыча среди них не нашел — сказали ему, что ушел к косцам, которые заканчивали последние покосы у озера Настин Рот. Главным среди игроков был Олег Вармаськин: он и подмигивал, и руками размахивал.
В карты он царя обманет, не только таких ротозеев. Эмель ничего не смыслил в игре, но все равно подсел к ним. Немного охладить старое тело. От горящего, как жар-птица, солнца свиньи подыхают, не только люди. Косы и Судосев отобьет…
Смотрел и смеялся. Кто из них проигрывал, того по носу били. Этими же картами. Носы красные, будто растоптанные ягоды. А у Захара Митряшкина похожий на редьку нос, наоборот, посинел. Бодонь Илько встал перед ним на колени и — хлесть! — колодой карт. Олег от смеха жеребцом катался.
Жарко, дышать нечем. Мужики полуголые, их тела будто покрашены луковой шелухой. Один Захар одет. На нем серый пиджак, черные милистиновые брюки. На лице вьющиеся ручейки пота, он их не вытирал. Некогда вытирать: возьмешь в руки карты — прячь их в ладони: у Олега глаза так и зыркают, останешься — вновь по носу получишь…
Смотрел, смотрел Эмель, не выдержал, обратился обиженно:
— Кыш бы вас побрал, люди косят, а вы здесь Европу берете. Хватит прохлаждаться!
Вармаськин подмигнул Илько, тот сразу его понял. Пряча улыбку, обратился к старику:
— Эмель покштяй, мы слышали, ты со Сталиным встречался. Почему об этом ни разу не рассказывал?
— Откуда слышали? — удивился старик. Он давно хотел придумать новый анекдот, да сейчас о Сталине боишься вспоминать: вон как нехорошо пишут о нем. Даже его любимая дочь убежала за границу: стыдно за отца. Об этом старый Судосев ему прочитал из газеты.
«Ну, Човар, я тебя проучу», — Эмель только сейчас догадался, что на днях он в саду у Судосева по пьянке болтал о чем-то. А о чем, сам не помнит. А вот о его болтовне сосед не позабыл.
Сердце же, что скрывать, тронули. Любит Эмель обо всем говорить с большим привиранием, хоть блинами не корми. Выйдешь в туалет — еда за двором останется, анекдот — э-э, тот настроение поднимает.
— Да как сказать, — издалека начал старик и по лбу заходили морщинки. Он пытался вспомнить, о чем врал Судосеву. Выручил Бодонь Илько:
— Как в Кремле был…
Парень, видимо, то сказал, что на язык подвернулось. Играя в карты, Олег рассуждал: хорошо, говорит, в Москву попасть, поэтому слово «Кремль» вырвалось изо рта…
— Ой, да вон о чем вспоминается! — Эмель даже на раненую ногу привстал. Вспомнился ему тот анекдот, который слышал от свояка Пичинкина. С тем во время войны служил один латыш, видать, такой же, как и он, болтун и…. — Да это до войны было, — начал старик чесать языком, не выговаривая некоторых первых звуков в словах. — В Москву мы тогда ездили. До сих пор не забыл: день ходим, второй… Зашли внутрь Кремля, где Царь-колокол. А там такие же, как и мы, рекрусанты. Всё любовались колоколом, рассказывали о мастере, который отлил его.
И тут как раз он проходил, Сталин. Мне же, как самому молодому, руку подал: «Как, спрашивает, — тебя зовут?» — «Емельян Спиридоныч», — говорю. — «Откуда ты?» — «Так и так, — стал рассказывать. — С Вармазейки приехал, недалеко это от Москвы. Только одну ночь ехать в поезде». Сам будто не со Сталиным беседую — с родным отцом. Я, кыш бы меня побрал, дрожал, как осиновый лист.
«Женатый?» — вновь обратился с вопросом товарищ Сталин. — «Пока нет, говорю, великий вождь, но есть такое желание. За Олдой ухаживаю, хорошая девушка». — «Это не плохо, если есть невеста. Мы большую роль отводим молодому поколению: проводим комсомольские свадьбы, учим их. А сам где трудишься?» Что скрывать, в то время у отца с матерью на шее ездил — баловали меня, единственного сына. Да ведь Сталину об этом не скажешь. Взял и бухнул: «Вожу поезда, хрен бы их побрал». — Вождь давай меня хвалить: «Профессия хорошая, в коммуне не всем тебя догнать».
И вновь ко мне с вопросом: «Как тебе платят, Емельян Спиридоныч, плохо или хорошо?» — «Хорошо, — говорю — товарищ Сталин, вон докуда хватает денег», — и провел рукой по шее. Сталину сначала этот жест не понравился, потом, видать, правильно понял, что я не в политику лезу, и во весь голос как засмеется: «Вот это, говорит, эрзянский парень, который в Москве купил красную рубаху!» Рубаха, кыш ее побрал, правильно он сказал, на мне была новой, из кумача, хоть вместо флага вешай. Ее не в Москве покупали — перед поездкой в город мать сшила.
У той, покойницы, золотые руки были: хоть рубашку тебе сошьет, хоть штаны. Ну, беседовал-беседовал со мной товарищ Сталин, а в конце спросил: «У меня, Емельян Спиридоныч, что бы ты попросил? Что не хватает тебе в жизни, говори, не стесняйся». — «Всего, — отвечаю ему, — хватает, скоро в армию возьмут. Родине служить». — «Тогда служи, эрзянин, родичей не стыди», — сказал вождь и вновь пожал мне руку. Мы потом долго с выпученными глазами смотрели за ним. До ухода его в Кремлевские палаты. Походка была мягкой, как у кота, который следил за мышью. А уж какие сапоги были у него — таких нигде не видел! Мягкие, желтизной отдавали. В таких и сам станешь котом!..
Эмель немного помолчал, видимо, думал что-то новое прибавить и, ничего не найдя, зашевелил губами:
— Вот парни, вся моя встреча. Что там вам Судосев наврал, того на свой грех не возьму. Човар на меня зло держит — недавно его собаку пнул. Тот соседей даже не признает — все за ширинку хватается. Ить, ослиные уши!..
— Здесь ты, Эмель покштяй, загнул выше крыши… Сталин боялся к людям выходить, — не удержался Илько.
— Почему боялся? — Эмель догадался, что его поймали на вранье, но все равно как бы удивился.
— Да потому… Много людей сгноил в тюрьмах. Палач он, вот кто!
— По этому поводу правильно говоришь, парень. Многим он на шеи веревки накидывал, нечего скрывать. За это история проклинает его. Я вот из-за чего до сих пор переживаю. Почему тогда у него должности не выпросил. Смотришь, председателем колхоза поставили бы. Сейчас бы большую пенсию таскали, как старому Вечканову.
У того, кыш бы его побрал, мешок денег. Или в Саранске жил. Недавно Гена Куторкин приезжал, моего свата Фили младший сын, так он директор завода. — О-о! — не как я, сторож. А ведь он Сталина не видел — после войны родился, сам я за кражу лошадей не раз ремнем его порол…
После работы Эмель сразу же зашел во двор, долго гонялся за кудахтающими курами. Поймал петуха с красными перьями, занес в дом. Жена шлялась где-то, сейчас сам хозяин.
Минут через двадцать в окно увидел соседа Судосева, который стоял около крыльца, под высокой березой. Поел, видать, и вышел отдохнуть. Заспешил к нему и Эмель, попросил нюхательного табаку.
Ферапонт Нилыч достал кисет, насыпал на ладонь соседа щепотку махорочной пыли и жалобно сказал:
— Тоскливо, Спиридоныч, на душе. Иногда нога так заноет, хоть помирай…
— Это, сосед, от жары. Видишь, как солнце трудится.
Эмель протер глаза, будто сон разгонял, и сам начал жаловаться:
— У меня, годок, еще хуже. Куриная слепота замучила. Лошадей пасти, сам знаешь, нелегко — ястребиные глаза нужны. — Постоял-подождал и о другом начал: — Ты, годок, не слышал, с кем в Кремле я встречался?
