С этими думами Ферапонт Нилыч вернулся на веранду и удивился: на его койке вниз животом лежал Числав. Рубашка до пупка разорвана, под глазом синяк.

— Кто так, когда? — начал спрашивать Ферапонт Нилыч.

— А-а, зачем это все рассказывать, — взмахнул тот кудрявой головой. — Сам говорил, берег Суры не только хорошими людьми славится, плохими тоже.

— Сура, сынок, пачкается, когда вся грязь сливается в нее, это еще не говорит о том, что грязь несет сама, — расстроился старый Судосев.

— Ты, отец, прости меня, сегодня в лес не смог пойти…

— Не переживай, все равно оба пая придется самому скосить. Я только посмотреть ездил, не гожусь в помощники, постарел. Сначала иди поешь, с голода и заснуть не сможешь.

— Спящих бы не разбудил.

— Мать уже ходит…

Действительно, в задней избе горел свет. Мать услышала их голоса и зажгла свет.

— Тогда я, отец, утром отправлюсь прямо на поляну, тебя ждать не буду.

— Я к вечеру приеду за тобой на лошади, возможно, и сено привезем, — остался довольным Ферапонт Нилыч. — А этого… Ударившего тебя, сынок, я все равно найду.

— Не ищи, он не наш, не сельский, — Числав не стал откровенничать и зашел в дом.

Ферапонт Нилыч вновь вышел к крыльцу, думая о старшем сыне. По доброте души он прощал все, за что кое-кого нужно было сажать за решетку. Характером в него, в кого еще! Ферапонт Нилыч о лагере редко вспоминал. Ну, сажали… Да разве в те годы мало сидело невинных? Многие до смерти это не забывают, он же не вспоминает. Зачем вспоминать, лагерное время и так оставило на сердце глубокий шрам. Жизнь не гладкая дорога, по ней без спотыкания не пройдешь. Чужие ноги здесь не помогут — на свои, только лишь на свои, приходится надеяться.

— Ни-че-го, себя не даст в обиду, — радовался за сына Судосев и вновь вышел на веранду. А сам места себе не находил, будто не сына, а его самого побили.

Перед окнами Комзоловых, на небольшом пригорке, растет тополь. По правде сказать, он уже не растет: ветки от зимних стуж и сильных ветров загнулись. Корни местами оголились, кора потрескалась. Все равно каждой весной, когда скворцы садятся выводить птенцов, он просыпается от долгой зимней спячки, протягивает к солнцу ветки. И те, смотри-ка, выправляются, покрываются зеленью. Не успеет весна растопить оставшийся в оврагах снег, на тополе уже детской улыбкой смеются первые листочки. Сколько таких вёсен встретил, сколько осеней проводил, грешный — не сосчитать!

«Бежит время, бежит, — потирая тополь шершавыми ладонями, думал Павел Иванович. — Давно ли в рваных штанах бегал под столом — сейчас уже сорок семь скоро стукнет».

Серебром покрылись густые волосы, в плохую погоду ноет поясница. Проснется иногда Павел Иванович ночью — до утра не уснет. В это время старается вспомнить самое лучшее в жизни, и тогда перед глазами встает жена, Вера. Невысокого роста, синеглазая, льняные волосы… Она приходит и во сне.

Со смертью Веры у Павла Ивановича ушла и любовь, как вода в сухую землю. Он только сейчас спохватился, кем была для него жена, часто думал: «Как буду без нее век проживать?» Правда, пока парни рядом, с ними скучать некогда, да ведь и они разлетятся по своим гнездам — придет такое время.

Старший, Женя, не сегодня-завтра уйдет учиться в Кочелай на тракториста, останутся вдвоем с Митей. Митя хоть еще пацан, да и он многое уже понимает. Недавно пришел с улицы и выпалил: «Отец, в селе говорят, что ты на тете Нине женишься? Вчера с Колей ходили ее смотреть. Красивая, только злая». — «Как злая? — растерялся Павел Иванович. — Как злая? Кто о ней тебе сказал?» — «Мы с Колей долго ждали ее около конторы лесничества. Ждали, когда выйдет… — начал признаваться паренек. — Вышла за одной старухой… И как, отец, она накинется на нее, хуже собаки». «Откуда услышал ее имя?» — удивился тогда Павел Иванович. — «Как откуда, все село ей говорит: Нинка да Нинка. Она бухгалтером работает…»

Митек, конечно, говорил о Нине Суриной, с кем Павел Иванович лежал в больнице. Около сорока лет этой женщине… Она приехала жить в лесничество недавно, не научилась, видимо, пускать свое счастье по бурной воде и прилипла, прикипела к нему.

После больницы однажды Павел Иванович пешком пошел к оставленному полю около аэропорта, где, по его задумкам, хотели посеять овес. И здесь неожиданно навстречу вышла Нина. Видимо, издалека увидела.

— Смотрю, твоя походка. Подожду-ка, думаю, посмотрю на него, изменился или нет после болезни, — весенней птичкой заворковала она.

Из-под узкого лба смотрели выпученные карие глаза. Губы чуть приоткрылись, словно ожидая поцелуя. Темно-синее платье красиво вырисовывало ее тонкую фигуру. Под цвет платья были и туфли на высоких каблуках, которые подчеркивали выточенные, будто веретено, ноги.

После работы Нина пригласила Павла Ивановича к себе домой. Женщина жила одна, с мужем разошлась в позапрошлом году.

Через неделю вновь встретились в клубе, куда Комзолов ходил смотреть кино. Та посадила его около себя. Где, говорит, иголка, там и нитка. Пришлось женщину проводить до лесничества. Люди увидели (в селе разве что скроешь?) и давай языками чесать…

Павел Иванович понял характер Нины и сам: покормит женщина щами — похвали, пришьет тебе пуговицу — обними, принесет попить — поцелуй… Нет, Комзолов не приучен к таким играм…

«Не научился? Почему же с Верой все мог? — проснулся в нем внутренний голос. — Играл, обнимал, на руках носил ее…» В первые годы, правда, это было… Потом уже привыкли друг к другу.

Думая об этом, Комзолов не спохватился даже, как прошел мимо тополя и вышел к полю на окраине села. Густая зеленая рожь по обеим сторонам дороги была ему в рост, вся звенела. А, возможно, это от летающих пчел и ос все вокруг жужжало?

Раздалось длинное гудение мотора. Павел Иванович приподнял голову — над ним в небе высоко-высоко летел самолет.

«Сам с ноготок, а гул вон куда слышен», — подумал агроном. И улыбнулся про себя. Как профессор Данилов. Тот учил его в университете. Полюбился он студентам и как человек. Не возвышал себя, на экзаменах никого не проваливал «Мне не нужны студенты, которые зубрят. Мне те нужны, кто учится мыслить», — любил он поговаривать.

Осень была короткой. В середине ноября, темной безлунной ночью, ударил сильный мороз. Сура перестала бежать и, серыми, затяжными дождями не испачкавшись, растерянно смотрела на бесконечное небо, будто ждала, что же будет дальше. Жди — не жди, а время брало свое: волны хотели было тронуться, просили у пляшущего ветра помощи — того самого не удержишь на одном месте. Но ветер, как семь раз испуганная собака, взял и пошел шастать по полям и верхушкам деревьев. Его и винить не за что — крутые у реки берега, такие крутые, что как ни крутись над ними, к воде трудно опуститься…

Во второй декаде ноября упал снег. Упал так же ночью, скрытно, всю землю побелил, укрыл то, что в глаза бросалось: грязь, жниву, оставшуюся огородную ботву. Будто чувствовалось: вот с неба спустится еще более разодетый в белое Дед Мороз, станет устанавливать свои обычаи, и все сразу переменится. И так — из года в год…

В Вармазейке начались свадьбы. В эту субботу женится Игорь Буйнов. Место свадьбы выбрали не сами с Наташей, а Комзолов и Пичинкин. Павел Иванович ездил на кордон, поговорил с родителями невесты — вот и все дела. Мать Наташи, Матрена Логиновна, от счастья или от чего-то другого сначала плакала в передник: скорее всего, только ради показа. Птицы улетают из своих гнезд, не только девушки. По правде сказать, Наташа давно от них отделилась — отрезанный ломоть к караваю не прилепишь. Хорошо хоть, в Вармазейку выходит замуж, не на сторону, как старшая дочь Аня. Та в год всего один раз приезжает. Пройдется по знакомым лесным тропкам — и вновь в свой Саранск. Наташа заходит навещать, но очень редко. Времени, говорит, мало. Откуда возьмутся свободные дни, если все люди болеют. Выскочит у человека чирей на пальце — уже бежит к врачу за справкой.