— Сегодня его вызывали в Кочелай. Почему к нему пристали? Кому он сделал плохое, скажите-ка? Он один нас выручает…

— По какому поводу вызывали, не знаете? — удивился Атякшов.

— Ой, сказали… какого-то начальника оскорбил. Какое уж там оскорбление, от чистого сердца сказал. Вон его дом. Идите самого спросите, Василь Василича, — женщина махнула рукой в сторону верхней улицы.

На краю широкого, покрытого снегом оврага громоздились три скрюченных дома. Они были без окон, двери скрипели от шалуна-ветра. Чуть подальше, на невысоком пригорке, стояло еще несколько домов, сверкая яркими огнями. Окна словно приглашали гостей. У крайнего дома зазвенел девичий голос, потом послышалась песня:

«Здесь зимой от тоски умрешь — ни магазина, ни клуба, — неожиданно расстроился Атякшов, — и сразу отбросил эти мысли, стал успокаиваться, — ведь сюда в молодости каждый день я бегал. Через лес, почти пять километров…»

Ему вспомнилась Зина, сестра Суродеева, которую он любил. Тогда Герасим Яковлевич учился на тракториста в Кочелаевском профтехучилище, Зина работала в КБО. Встречались всегда на дороге, где сейчас застряла машина. Потом девушка уехала в Иваново, вышла замуж. Что ни говори, ушедшее не вернешь. Ее брат, Василий Суродеев, стал его другом. Вместе служили в армии десантниками. Тридцать лет прошло, как Вася живет в этом поселке, трудится на ферме. Раньше большая семья была у него — пятеро детей. Сейчас все разъехались, живут вдвоем с женой. По рождению Суродеев не местный житель — из соседней Петровки. Та деревня почти опустела.

Было время, когда рушили деревни, считая их неперспективными, а жителей перевозили на центральные усадьбы. С Петровкой так же поступили. Суродеев плюнул на всех и поставил дом в Чапамо около свояченицы. Потом и этот поселок постепенно поредел… Атякшов прошел короткую улицу и перед ним встал высокий новый дом с высоким крыльцом. Двор внутри широкий, лед лежал разрубленным и сложенным в кучу. Сразу видно, что живет здесь настоящий хозяин.

Замычала корова, в хлеву забегали овцы. Громко захрюкала свинья, и вновь стало тихо.

Хозяин чинил самовар.

Встал навстречу гостю, крепко обнял и сказал:

— Бешеный кот свалил его с лавки и вот полдня кручусь с этой посудиной.

Герасим Яковлевич полгода не видел Суродеева. Друг стоял перед ним в нательной рубашке, рукава засучены по локоть, с лица капал пот.

Внешне не изменился, не постарел, только брови стали реже, и волосы слегка посеребрились. Пятьдесят лет, куда денешься.

— Зачем в Кочелай вызывали?

— Да из Чапамо хотят выселить. Ну, я взял да покрыл их матом. — Раньше времени, говорю им, нас не хороните. Прошла тяга к выселению, на своей земле живем. — Хозяин дома помолчал немного и с улыбкой спросил: — Неужели и ты приехал меня выгонять?

— А в самом деле, почему бы тебе, Василь Василич, — улыбнулся Атякшов, — не переехать жить туда, где есть горячая вода, школа, детский сад, а?

— На что мне дом с водой? Веня, мой брат, всю зиму топит колхозную кочегарку. Днем на ферме, ночью Казань Эмелю греет спину. И все это из-за теплой воды, — стоял на своем Суродеев и поучительно закончил разговор так: — Кто не соблюдает поста, тому и мясо не мясо…

Молча слушая друга, Герасим Яковлевич рассматривал интерьер. Дом светлый и просторный. Кроме передней и кухни, была большая горница и спальня. Короче говоря, дом для большой семьи.

Зашла хозяйка. Поздоровалась с гостем, стала собирать стол. Сначала Атякшов не хотел сесть, но потом понял, что так неприлично.

Хозяйка нарезала пироги, принесла сливочное масло, варенье и кувшин с калиновым морсом. Атякшова больше всех удивили зеленые огурцы..

— Из Саранска привезли? — спросил он хозяйку.

— Почему из Саранска — свой парник есть, — улыбнулась та.

— Так вот живем, Михал Герасимыч. Уехать отсюда нет у нас желания, — разливая чай, продолжил разговор Суродеев. — Пусть не такая жирная у нас земля, но своя, не из-за океана привезенная. Топоры над нашими головами поднимали и бульдозеры присылали — все вытерпели.

— Если ликвидацию села утвердит райсовет, тогда нужно уезжать. Райсовет — власть, — на своем стоял Атякшов. — Как-никак, от его решения все мы зависим.

Василий Васильевич ладонью прикрыл небритый подбородок, будто стеснялся показать другу и, не глядя в глаза гостю, резко бросил:

— И в армии ошибаются! Забыл, как однажды на учениях солдат убил солдата? А здесь, видите ли, райсовет… И так уж больше половины деревень порушил. — Голос его все грубел. — Половину. — Половину России, считай, обезлюдили.

Атякшов слушал с горечью. Конечно, были ошибки и немалые. Но сейчас не о прошлом, а о будущем надо думать.

— Самое страшное — пропала у людей надежда. Кому-то, наверное, кажется: с верхнего этажа городской квартиры сельскую жизнь больше понимают, — изливал душу Суродеев.

— Да почему уж так? — хотел возразить гость. — Самые тяжелые работы сейчас механизированы.

— Дела, механизация! — встрепенулся Василий Васильевич. — Какая польза от этой механизации без людей? Гера, прости, если скажу: самый большой ущерб селу в том, что оторвали человека от земли. Иди-ка разъедини Суру, увидишь, куда будет течь. Никуда не пойдет — разольется вода — и все.

Жена хотела остановить его: хватит, говорит, хватит, снова куда-нибудь вызовут…

— Пусть вызывают, кому нечего делать. За это, Полина, правду им скажу. — И повернувшись к гостю, Суродеев спросил: — Как, начальник, позволишь сказать?

— Говори, говори, — ответил Герасим Яковлевич. Простые, задушевные слова понравились ему.

— Сел стало почти в три раза меньше, и во столько же раз увеличились цены. Подорожали мясо, картошка, мед. Скоро и колодезную воду будут продавать на базаре. Вот куда привели нас эти «реформы»…

От Суродеевых Атякшов вышел поздно ночью. На улице дул пронизывающий ветер. Герасим Яковлевич спрятал руки в карманы и, направляясь к машине, уже сам другу изливал душу:

— Ты, Вася, сегодня заставил меня о многом задуматься. Почаще к тебе надо было заходить, возможно, и сам я поменьше бы ошибался.

— Значит, есть грехи! — от души засмеялся Суродеев.

— Есть. Есть. Без грехов людей не бывает. Около себя таких держу, от которых пользы — как от козла молока.

— Все излить тебе не успел: при жене как-то неудобно было. Они, женщины, четырьмя ушами слышат. Привет послала тебе Зина. Спрашивает, как там Гера. Начеркал ей, а как же. По-прежнему, говорю, на легковушке он катается, не как я — на лошади. Сестра живет припеваючи, оба сына приторговывают.

— Ну тогда до новой встречи, — протянул Атякшов руку. — Спасибо за вечер. Сам заходи к нам…

Фары «Волги» осветили дорогу. Атякшов смотрел через стекло кабины и думал: завтра он откроет заседание исполкома тем, о чем ему говорил сослуживец. Действительно, завтрашний день нужно начинать с обсуждения проблем малых деревень.

Проводив саранских гостей, Борисов включил телевизор и долго дремал у неубранного стола, смотрел, как на экране мелькали полуобнаженные артистки. Остановились они только тогда, когда стали показывать детскую передачу «Спокойной ночи, малыши».

Из головы все еще не выходила встреча с Атякшовым. «Почему он заезжал в Бычий овраг? Посмотреть, что там делаем? — думал Юрий Алексеевич. И сразу словно кто-то толкнул его: — Боится, что без него всё начнем!» И он мысленно улыбнулся.

Выключив свет, он открыл форточку, прилег на скрипучий диван, который ему оставили бывшие квартиранты — дом наполнился щекочущим ноздри влажным воздухом.

Маленькая комната казалась ему большим темным сундуком. Не светились бы окрашенные белой краской стол и два стула, не тикали бы настенные часы, недавно купленные в Саранске, совсем бы не подумал, что есть у него гнездо. Тридцать два года Юрию Алексеевичу, а вот квартиру только что получил. Четыре года в Кочелае он снимал жилье. Сам как-то не просил квартиру, другие тоже не беспокоились о нем. По правде сказать, он здесь почти не бывает.