Вслед за Фадеем женился брат Пётр и отделился от них, затем Тимофей в монахи постригся и ушёл в Макарьевский монастырь. Через некоторое время муженек помер, и Лукерья Амосовна осталась богатейшей купчихой… По утрам из её роскошного дома выходили знатные люди: офицеры, приставы, судьи, прокуроры. На всех её хватало! Но молодость быстро промчалась. Теперь её гости только выпить да откушать к ней приходят или денег попросить взаймы. Конечно, без отдачи.

Весть о смерти деверя Тимофея испортила ей настроение, но не надолго. Чего же особенно горевать! Тимофей, считай, с ними и не проживал! Сначала он в Петербурге на священника учился, затем шлялся где-то на чужбине. Домой являлся изредка, раз-два в году. Да и тогда боялся взглянуть в лицо Лушеньки. Боялся греха, вероятно. Лишь один разочек распахнул перед ней свою душу. В саду, при случайном разговоре. Но беседа их шла не о любви сердечной, а о том, за что его выгнали из духовной академии. В этом виноват был его прежний друг Вениамин, который является теперь Нижегородским архиепископом. «И опять Тимофею не повезло, — подумала купчиха, — Вениамин же жив и здоров. Надо брать от жизни всё, что она даёт в руки, а не прятаться в тёмной келье от радостей земных». И Лукерья Амосовна вспомнила об обещанной награде. И в душе опять запели соловьи. Она налила еще рюмочку вишнёвки.

Утром, под звон колоколов, Хвалынский ехал в Спасо-Преображенский собор. За его каретой гарцевало почти полбатальона.

Перед собором было многолюдно. И внутри собора не протолкнуться! Окруженный самыми влиятельными людьми города, посреди собора со свечкою в руке стоял и губернатор. Увидев Хвалынского, Вениамин подал знак хору. Литургия началась. Публика явно скучала. Все ждали главного, ради чего пришли сюда. И вот наконец, когда закончилось благословение священника и певчие трижды пропели: «Буде имя Господне благословенно от ныне и до века», Вениамин встал за кафедру и строгим голосом сказал:

— А теперь, братья и сестры, поговорим о земном. О том, кто грехами своими оскверняет нашу любовь к Господу. Нам давно известно, что в Терюшевской волости живет лжепророк Кузьма Алексеев. Сей крепостной подрывает христианскую веру не только в душах своих односельчан. Он поднял на мятеж жителей соседних сёл, которые теперь молятся в лесу своему мордовскому богу, не хотят работать на полях, забыли о смирении и скромности. Наши усилия по убеждению Кузьмы Алексеева в неправедности его пути оказались тщетными. В довершении всего ныне осуждаем его прилюдно перед лицом Господа нашего Иисуса Христа и предаем анафеме.

Под сводами храма от возмущенных голосов, казалось, гудел сам воздух. Выждав, когда волнение толпы достигнет наивысшей точки накала, за кафедру встал Хвалынский. Голос его был угрожающим, он стал пугать присутствующих последствиями бунта. Публика притихла, а Руновский, стоявший ближе всех к кафедре, стал испуганно креститься.

— Из Петербурга я привел опытных солдат, — продолжал Хвалынский. — Но этого мало. Язычников множество, и никто не знает, сколько их будет завтра. В руках у них ружьи и мечи, вокруг — леса и овраги. Нам нужна помощь и людьми, и иными средствами. Если вы, влиятельные и самостоятельные господа, не поможете, то губерния погибнет в огне. Призываю вас, господа, последовать примеру Лукерьи Амосовны Семихвостовой. Она уже передала триста рублей Петербургскому батальону для великого дела.

Хвалынский показал на купчиху и прочувственно сказал:

— За свой поступок Лукерья Амосовна достойна великой похвалы. Я буду ходатайствовать перед Государем императором о награждении её орденом за патриотический подвиг.

К кафедре сквозь толпу пробрался купец Плещеев.

— Я, конечно, не такой богатый человек, как Лукерья Амосовна, но, тем не менее, выделяю на государственное дело столько же. Боюсь, из Кузьки Алексеева новый Емелька Пугачев выйдет …

Хвалынский обнял старика и поцеловал троекратно.

Поднялся сильный шум. Собравшиеся сбились в кучки, с жаром обсуждая происходящее. Хвалынский ловил отрывки фраз и терпеливо ждал.

— Деньги — скорлупа ореховая, еще накопим …

— Людьми надо бы помочь! По два солдата на язычника, и от них, клятых, одна пыль останется …

— А вора Перегудова повесить! От него вся губерния дрожит!!!

— Да, дороговато нам это встанет! Придётся кормить-поить, одевать-обувать солдат-то …

Рядом с Хвалынским спорили Головин и Ребиндер:

— Мало дать — зазорно, много дать — накладно, — вздыхал председатель судебной палаты.

— Не стыдно тебе, Карл Карлович? И отец твой покойный таким же скрягой был, и дедушка тоже. Дед твой еще при императрице Елизавете Петровне всю городскую казну вычерпал. Пригласили его из Неметчины подремонтировать кремль, так он вместо этого денежки к себе в карман клал.

Но Ребиндер никого не боялся.

— Ничего, выверну карманы ваши, фарисеи! — поднимаясь к себе на второй этаж, бормотал под нос Хвалынский. Полтысячи целковых он проиграл в карты, а отдавать нечем. Теперь он не каялся, что приехал в Нижний: в этом захолустье жить гораздо лучше, чем в столице. А уж денег добудет обязательно.

Он уже забыл, как его недавно грозились убить …

В Лысково Хвалынский и его войско прибыли засветло. Князь Грузинский и макарьевские монахи встретили его хлебом-солью. Солдаты цыганским табором расположились на околице села. На зеленом лугу разожгли костёр, стали варить ужин. Из Волги натаскали и нагрели воды, и вскоре на вонзенных наискосок в землю жердях затрепали выстиранные портянки и мундиры. Ржали и фыркали лошади, громко разговаривали солдаты, зато село словно замерло — ни звука, как будто всем жителям отрезали языки. Закрыты ворота, занавешены окна. На улице ни души. Только стайка ребятишек вертелась возле батальонных котлов, от которых исходил вкусный запах каши.

Сергей Трубецкой и майор Калошин обошли полсела — навстречу им попался один лишь дряхлый старичок. Спросили, слыхал ли он что-нибудь о Кузьме Алексееве. Дед, кося глаза куда-то в сторону, ответил:

— На свете много народу, Кузьмов да Алексеев не счесть. Какой вам нужон — не ведаю. Окромя Лыскова я нигде не бывал. Какой с меня спрос?

— А почему двери домов на замках, куда народ подевался, это ты знаешь, дед? — обратился к нему Трубецкой.

— По миру народ пошел, куда ему больше идти? Засушливым нонче было лето, хлебушка уродилось мало …

Офицеры оставили старика и пошли к дому Грузинского, где остановился полковник Хвалынский. Но к князю их не допустили, пришлось повернуть обратно в лагерь.

— В нужде великой, погляжу я, это Лысково потонуло. Домишки, словно озябшие курицы, нахохлились, — задумчиво сказал Трубецкой. — И мой отец с матушкой из здешнего нашего имения все соки выкачивают. Отец нас сюда и послал! Вернее, пожаловался императору, что вотчину разоряют бунтовщики… А император разрешил солдат взять на их усмирение. А кого здесь усмирять? Грузинский и другие помещики людей до нитки обобрали.

Калошин в сердцах воскликнул:

— Из князей не бывает друзей, где князь, там кнут свистит да нужда гуляет. Тьфу!

Трубецкой понимал приятеля. Совсем недавно его деревенька в восемь дворов перешла за долги богатому соседу. Сергей каялся, что приехал в Нижний, что приходится участвовать в этой сомнительной операции.

Он вошел в состав карательного батальона добровольно, потому что страстно хотел взглянуть хоть краем глаза на места, где ни разу не был, хотя здесь находились деревеньки, принадлежащие их семье. Петербургские их дворцы нужды не ведают. Отец не столько хотел наказать Кузьму Алексеева, сколько желал навести порядок в своём имении, которое перестало давать доход.

Тяжелые думы мешали Сергею уснуть. Он еле-еле дождался утра, оделся и вышел из палатки. С реки поднимался легкий туман. Чернели дорога да вершина горы, только купола монастырских церквей освещали предрассветное небо золотистыми бликами. «Хвалынский в генералы метит. А мне что надо от этой поездки? Славу душителя народа?» — обвинял себя Трубецкой, ходя по берегу взад-вперед. В конце концов он решил, что сегодня же уедет в Петербург.