— А сам-то что для церковного устроения сделал? А? — закричал срывающимся голосом задетый за живое Вениамин.

— Мое дело — государственный порядок блюсти, а не церковный, — оправдывался полицмейстер.

— Тогда почему же его плохо блюдешь? Крепостные того и гляди за топоры возьмутся.

— Не допустим, неусыпно следить будем, — без энтузиазма пообещал Сергеев.

— И то хорошо, — остался довольным архиерей. — Успокоил. За это айда чаркой угощу. Чай, притомился по губернии-то носиться?

Разливая кагор, он принялся учить полицмейстера, как привлечь на свою сторону русских, рассорить их с мордвой. Сергеев только головой кивал, со всем соглашаясь.

В последние две недели, к большому удивлению Кузьмы, владыка отпускал его прогуливаться по городу. Даже сказал: «Изучай жизнь и нравы Нижнего Новгорода — поймешь, почему мордве не положено выступать против русских».

Кузьма давно знал, что Нижний возник на месте Обран-оша[8], крепости, построенной древней мордвой. Эта крепость была завоевана русскими князьями.

Нынешняя весна прошла быстро. Снег растаял рано. Незаметно схлынуло половодье, и Волга огромные свои льды до срока прогнала на Каспий.

Кузьма тем более порадовался весне — со двора архиереева целую вечность не выходил на вольную-волюшку. Сегодня он пошел в город в сопровождении Сысоя. Монах болтал без умолку, стараясь показать свою ученость:

— Кремлевские стены, Кузьма Алексеевич, на сырых куриных яйцах возведены. Целыми корытами их разбивали, с глиною в раствор замешивали. Затем уже на такой раствор кирпичи клали.

— А откуда столько яиц-то набрали? — не верил Кузьма.

— Так ведь в губернии-то деревень да сёл тыщи! Может, и в твоем Сеськине брали…

— Последние куски забираете, не в стену, так в брюхо себе кладете! — дошел до белого каления Кузьма.

— Вот и поговори с ним по-человечески! — развел руками монах.

Молча добрались до кремля. Сысой опять языком чесанул:

— А тут вот десять башен. И все они в небеса глядят. А стены-то длиною более ста сажен. Сам вычитал из одной книги. Сегодня мы с тобой войдем через Дмитриевские ворота. Они стоят как раз перед нами.

— А кто же построил этот кремль? — загорелся нетерпением Кузьма.

— Итальянец один, Петр Франческо. В 1508 году это было. Более тысячи строителей и сотни подвод ежедневно к нему пригоняли. Стены здесь толщиною в полсажени, никакая пушка их не пробьет, высота — двенадцать саженей. А есть еще Борисоглебовская башня. Спрыгнул бы ты с нее, а, Кузьма Алексеевич?

— Пойдем, коли пустят…

— Из кремлевских охранников я многих знаю, как-нибудь уж разрешат нам, — похвалился монах.

И в самом деле их пропустили. С высоты башни перед ними раскрылся весь город. Вот Ока с Волгою. Вот Дятловы горы. Виднелись Канавинский мост, баржи, лодки. А уж улицы, переулки, площади какие красивые! Взять хотя бы Рождественскую. Она коромыслом обогнула волжский берег, дома на ней деревянные и каменные, три церкви красуются. Особенно выделяется Строгановский храм — темно-красный, на белых столбах-колоннах.

На восточной стороне, посреди Печорского монастыря на волжском откосе — парк. К нему зеленой тенью прижалась Георгиевская церковь. Оглянешься назад — взгляд твой упрется в Спасо-Преображенский и Архангельский соборы. В первом, как слыхивал Кузьма, похоронены Минин и Пожарский. Эти люди поднимали Русь против поляков, прогнали их из Москвы. Архангельскому храму около семисот лет, он помнит, какие сражения и неприятельские атаки крепость отбивала. Да и башни все старинные. Они многое видели и многое могли бы рассказать, если бы могли говорить.

Перед кремлем — Благовещенская площадь. На левой ее стороне — дворец губернатора, кадетский корпус и старинные особняки. Седые стены нависли уныло над Волгой, словно решаясь в ней искупаться.

За Волгою, на другом берегу, синели озерца и овражки, наполненные водою, зеленели низины, виднелись села и деревушки. Только теперь, оглядывая бесконечные волжские дали, Алексеев увидел и понял все величие этой реки. А там, где Ока сливалась с Волгой, открывались такая ширь и такой простор — у Кузьмы аж дух перехватило, и рот раскрылся от удивления. Слов не было, и оба смотрели на величие природы молча. Вдруг Алексеев показал в сторону реки:

— Это куда они так, не на пожар ли?..

Словно во время игры в догонялки, народ спешил к берегу. Они спустились с башни и двинулись за толпой.

День уж обагрился последним закатом, солнце почти скрылось за горизонтом. Воздух стал свежеть, хмурые молчаливые тени все удлинялись и удлинялись. Монах наконец понял причину всеобщей суматохи.

— Соль привезли…

На пристани, возле прибывшего из Астрахани купеческого каравана, собралась большая толпа.

— Эй, расступись! — подъехали трое верховых.

— Сам губернатор, сам губернатор! — зашептал народ.

Кузьма с Сысоем пробрались вперед.

Губернатора охраняли Ребиндер и Сергеев. Рядом с ними фабрикант Головин беседовал о чем-то с купцом Строгановым. Оба в зеленых сюртуках, шляпы украшены лентами, словно на свадьбе.

— Здравия Вам, Ваше благородие! — поклонился Руновскому какой-то старик. — В селах наших только негодную да грязную соль продают. Заступись, отец наш! Накажи воров энтих, приказчиков!..

— Разберусь, подождите малость, — сказал губернатор и что-то прошептал на ухо Сергееву. Тот мгновенно юркнул в толпу.

С тех пор, как Кузьма плавал на лодках Строганова, он знал про обман, сопровождавший всю соляную торговлю. Обычно после возвращения из Астрахани Строганов соль продавал дороже вдвое. Слышал Кузьма, что в позапрошлом году купца здорово отругали в Сенате: за пуд соли Строганов брал шесть копеек, в Петербурге же ему было велено продавать по четыре копейки. И поэтому он в Нижнем много соли прятал, и цены на нее росли изо дня в день.

Разгружали, как правило, с головной баржи. На грузчиков покрикивал Жигарев, управляющий купца. Из его рта аж падала пена. Смотреть на это у Кузьмы не было никакого желания, и он потянул монаха «домой».

— И где только не обманывают нас! — дорогой жаловался своему спутнику Алексеев. — И слезы наши соленые не дорожают. Им грош цена в базарный день.

Сысой только вздыхал в ответ.

У владыки в покоях окна были темными. Спит. Сысой пробрался к себе на второй этаж… Кузьма устало прилег на лавку. Но уснуть не успел, в его каморку вошел Сысой.

— Ох, тяжко штой-то стало мне, ой, тяжко! — простонал он. — Грудь мою неверие давит… — Кому и чему верить, а? Во имя Христа Спасителя нашего сколько было обещаний — и ничегошеньки, в геенне огненной еще никто не сгорел!

— Ты прав. Надо у других богов защиты искать.

— У твоего Верепаза, что ли? У владыки вон другие соображения. Земные боги, говорит, есть. Архиереи — боги? — Сысой ткнул пальцем в низкий потолок, с него посыпалась глина.

— Тогда пошто сомневаешься? Судьба твоя — не промеж цветочков хаживать, а сквозь тернистый шиповник пробиваться. Да и ума у тебя много, чего другим в рот глядишь? Чего богатеям прислуживаешь? Ищи свою дорогу, свой костёр зажигай.

— Как ты, против всех идти? Да что-то толку от этого нет. Затоптали тебя. И Верепаз твой молчит, — издевательски ухмыльнулся монах.

— Ты нашего Бога не трожь! Невелик твой суд! — Кузьма уже было сжал кулаки, но тут Сысой повалился перед ним на колени и заплакал. Кузьма бросился его поднимать, бормоча под нос:

— Брось сомнения, говорю, брось!..

Руновский отмечал пятидесятый день своего рождения. Он дожил до такой черты, откуда видно многое. Родился он под Петербургом, долго служил в Аракчеевском полку и в канцелярии царя. Затем был направлен в Нижний Новгород. Сначала вице-губернатором, потом губернатором назначен. Хотя город ему не очень нравился — он считал его «лапотным», но тем не менее о нем заботился. И как не станешь заботиться: Петербург требует все больше и больше. Налоги растут, аппетиты царские тоже. А народ все нищает и нищает. Попробуй, упусти из рук вожжи — всё погибнет. И в первую очередь сам…