В перерывах, когда он переводил дух, слышалось шарканье веника — в правом приделе сонный сторож лениво мел пол. Горело с десяток свечей и две лампадки. Молению Руновский раньше никогда особого значения не придавал и в соборе вел себя неловко и неумело. Хорошо, что его не узнали. И все равно служба вернула его в далекое детство, когда он вместе с матерью ходил в свою сельскую церковь и ставил свечку пред алтарем. Сейчас ему вдруг захотелось искренне открыть душу Богу. И поэтому Андрей Максимович раздражался, что сторож размахивал возле него веником, что кашляли старухи. В доброе расположение духа он вошел лишь тогда, когда в соборе появилась девушка и опустилась на колени. Гибкая телом, с тонкой талией и толстой косой, которая то и дело соскальзывала с ее спины на каменные плиты пола, она показалась Руновскому воплощением соблазна. Он был уверен, что она горячо замаливала свои девичьи грехи. Сразу вспомнилась Татьяна Егоровна. Ходит ли она в церковь?

Наконец губернатор появился в своем дворце, где его давно ожидали. Вошел адъютант и положил на стол почту из Петербурга. Князь стал просматривать ее. Первым взял письмо от Аракчеева. Военный министр требовал собрать два полка солдат и направить их под Великий Новгород, в новые казармы. Просил также мануфактуры, мяса, масла, картошки, овощей. Россия готовилась к войне против Наполеона, тот уже под себя пол-Европы подмял. Приказать-то легко, а вот как это осуществить на деле? С кого все это брать? Опять с селян. А они и так до нитки обобраны.

Съежившись за столом, князь думал о военном министре. Черствая душа, солдафон, этот крещённый татарин думал только о войне и славе, про села и города российские и слышать не хочет, словно они и не существуют. И вспомнилось тут Руновскому, как в прошлом году всех их, российских губернаторов, государь собрал и повез к Аракчееву. У министра имение громадное — Грузино — стоит на берегу Волхова. Из Петербурга туда ехать три дня. Наконец на пароме переплыли реку и попали как раз в то самое село, которое вся страна проклинает. Андрея Максимовича удивила в первую очередь дорога, ведущая в имение. Гладкая, чистенькая и укатана так, что не слышно шума колес. Все дивились и качали головами. Тогда губернаторы еще не знали, что была и другая дорога с огромными железными воротами, ключи от которых носил в кармане сам Аракчеев. Деревушка Грузино, где находилось его имение, была в запущенном состоянии, грязь на улицах не высыхала даже летом.

В каждом селе, принадлежавшем Аракчееву, будь то Катовицы, Модюси, Мотылово или Грузино, избы были однотипными: с резными красными крылечками. У каждой под окном — вбитая в землю скамейка. Как потом Руновский узнал — для порки провинившихся.

Солдаты были разбиты на роты, все острижены «под горшок», одеты в зеленые мундиры. Целыми днями маршировали под вой барабанов. Взяли бы их в поле пахать, с барабаном бы пошли. Со своими капралами даже в огородах совершали «маневры».

И еще удивился Андрей Максимович: переспелая рожь в поле осыпается — солдаты тропинки в селе подметают; скошенная отава за околицей гниет — солдаты садовыми ножницами кусты подравнивают. Странные порядки и странный человек он, этот Аракчеев. И опасный. От такого лучше подальше держаться…

Думая про это, Руновский и не заметил, как вновь вошел адъютант.

— Купчиха Строганова пришла, просит ее принять, князь, — сообщил он.

— Хорошо, пусть заходит, — равнодушно ответил он и погладил пятерней свои аккуратно постриженные волосы.

Глаза у Орины Семеновны горели радужным огнем. На плечи накинута кашемировая шаль, на голове — аккуратная соболья шапочка, из-под подола богатого платья выглядывают остроносые сапожки.

Князь поцеловал ей руку, показал на мягкое кресло.

— Я недолго вас задержу, — Строганова не села, встала у окна.

— Чем могу быть полезен? — спросил Руновский.

Орина Семеновна стала жаловаться на жителей Лыскова.

— Ваши соляные амбары грозят спалить? — улыбнулся губернатор. — Знать, чем-то рассердили вы их с Силантием Дмитриевичем, так ведь? Признайтесь-ка…

Строганова поджала губы, замотала капризно головой:

— Что вы, Андрей Максимович! Как о детях родных печемся о своих работниках. А в благодарность — вот…

Губернатор слушал, а про себя ее с Татьяной Егоровной сравнивал: «Нет, не похожа, вовсе не похожа…»

Вслух же сказал:

— Хорошо, Орина Семеновна, в Лысково пошлю полицейских.

«Да я не за этим пришла», — хотелось сказать Строгановой, но тут губернатор потряс колокольчик, стоявший на столе. Вошел адъютант и сказал:

— Прошу покорнейше, Орина Семеновна! Князя государственные дела ждут. — И показал взмахом руки куда-то в сторону.

Руновский вновь поцеловал купчихе руку и пожелал здравия. Строганова вышла в приемную, из шкафа выдернула свою шубку и, не одевшись, пустилась по коридору почти бегом. Лакеи ей вслед только головами покачали.

Возвращаясь из Макарьева, архиерей Вениамин заехал к губернатору. Князь уже готовился ко сну, когда ему сообщили о визите непрошеного гостя.

Вениамин рассказал, как хоронили игумена. Руновский, терпеливо выслушав, спросил:

— Кому ж монастырь передадите, владыка?

— Никанор к этому месту подошел бы. Не стар еще. Умен. Богу всей душою предан и служит ему верно.

Князь в ответ согласно покачал головой. Никанор доводился Руновскому родственником по линии жены. Да и Вениамин всегда был им доволен. Так что их мнения сошлись.

Князь приказал накрыть на стол. Приглашая гостя, сказал:

— Давайте-ка, владыка, за здравие чарки поднимем да за наши общие дела. Идти нам надо только в одну сторону, тогда и успех будет.

— С превеликим удовольствием, Андрей Максимович! Я Вас всегда поддержу, сделаю, что в моих силах.

— Вот и славно! Ныне же и прошу у Вас поддержки, — повеселел Руновский. — Поговори с народом о близкой войне с французом. Армию надо вооружать, кормить и одевать, пусть пояса развяжут…

— С народом нынче трудно договориться. Но порадею — за Отчизну многие последнее отдадут. Не все же, как язычники, — непокорны и глухи к слову Божьему.

— Это ты о сеськинских бунтовщиках? И что с ним делать? Никакие уговоры не помогают?

— Будь моя власть, — твердо произнес Вениамин, — я бы из Петербурга вызвал полк солдат.

— Из ружей да по живым людям?

— Князь Владимир крестил людей огнем и мечом. — Архиепископ нащупал на груди панагию, поднес ее к губам, поцеловал и добавил: — Во имя веры Иисусовой и на плаху посылали, и в костер бросали… Да и сам Христос смерть принял за грехи человеческие: смертию смерть поправ.

— Хо-ро-шо, — вздохнул Руновский, — я напишу Куракину, а лучше прямо государю. В Синод сам сообщи, это дело необходимо благословить…

— Мое прошение давно уже там, — остался довольным Вениамин.

После ухода гостя Руновский, схватившись за голову руками, крепко задумался.

В праздник Богоявления в Спасо-Преображенском соборе шла литургия. Вел ее сам Вениамин. На нем была надета присланная из Петербурга, от Серафима, пышная риза. Храм полон народу. Никанор, игумен Макарьевского монастыря, помогал архиепископу, перенося Святые Дары с жертвенника на алтарь. На клиросе радостно пел мужской хор: «Благословен грядый во имя Господне, Бог Господь и явися нам». Его изредка прерывал звучащий колоколом могучий голос высокорослого дьякона: «Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи, яко да поем славу Твою, яко сподобил еси нас причаститеся святым Твоим, Божественным, бессмертным и животворящим тайнам: соблюди нас во Твоей святыни, весь день поучатися правде Твоей. Аллилуия, аллилуия, аллилуия».

После службы духовники и миряне отправились на «Иордань». На Волге, под кряжистой горою, во льду была вырублена длинная прорубь в виде креста, края ее покрасили в красный цвет. Людская река извивающейся змеею вытянулась по Волге. В морозном воздухе гудели низкие и высокие голоса.