— Сам виноват: гнев божий и государев на себя навлек, не живется тебе тихо…

Кузьма молчал. И в этом молчании Корнилий уловил несгибаемое упрямство и непокорность. От этого рассердился и зло продолжил:

— Зачем мутишь народ? Мордва и так темна и непредсказуема. Много грехов на себя навешал! Зачем против сельского храма восстал? Только божье слово несет твоему народу свет и спасение. А ты, как бездельник-пахарь, одни сорняки сеешь. Господь перед Страшным Судом тебя поставит на колени!..

Кузьма не утерпел, перебил пылкую речь игумена:

— Тогда прибейте меня гвоздями к кресту, и все грехи мои будут прощены.

— Ишь чего захотел? — возмутился Корнилий. — Ты не Христос и никогда им не станешь! Сгниешь в подземелье — и никто о тебе не вспомнит…

— А это уж не тебе судить! — с усилием подавив гнев, глухо сказал Кузьма. — За грехи и дела мои меня наш Бог эрзянский рассудит. Только перед ним одним я в ответе.

— Хватит, ты мне надоел со своим Нишкепазом!.. — скулы игумена задрожали. Он крикнул Гавриила, который в задней горнице стоял, приникнув ухом к двери, и подслушивал разговор.

— Хватит, уведи его, безбожника!..

Кузьма спал, когда опять пришел келарь и куда-то повел.

На улице стоял мороз. От инея деревья поникли, из труб келий и бараков вились к небу столбовые дымки.

От Успенского собора Гавриил направился в сторону монастырской ограды, по углам которой возвышались сторожевые башни. Ступеньки, ведущие к круглым башням, были промерзшими и скользкими, по ним обледенелые сапоги громко стучали. Оказавшись внутри башни, Гавриил зажег льняной факел. Кузьма шагал за ним с пустым сердцем, не чувствуя даже холода. На верху башни морозный ветер до того усилился, что у мужчин перехватило дыхание. Кузьма прислонился к мерзлой стене — закружилась голова. Дышал прерывисто, приоткрыв рот.

— А-а, а ты мне говорил, что ваш Мельседей Верепаз на облаках обитает. А сам высоты боишься! — засмеялся Гавриил.

Кузьма сунул свою голову в одно из отверстий бойниц, хотел поймать хоть одну живую отметину жизни — до того все вокруг казалось безжизненным, белым, как саван. В стороне Нижнего, на берегу Волги, горел костерок. Все окружающее было холодным, однообразным — серо-белые деревья, поля, лед Волги, крыши ветхих домишек ближайшей деревушки, холодная бесцветная луна на небе, такие же мерцающие звезды.

Кузьма с Гавриилом одни бродили в глухой полуночи. Уставшие за день люди отдыхают сейчас. Кто же разжег костерок? Застигнутый в дороге нищий? Замерзающий ямщик?..

В голове у Кузьмы мелькнула мысль: вот взять и, раскинув руки, броситься вниз головой. Мелькнула и погасла: для чего тогда он родился, для чего поднял людей на борьбу, если сам так быстро сдаётся?.. Он посмотрел на келаря. Тот стоял, широко расставив ноги, могучий, сильный. Ему бы за плугом ходить, бабу обнимать да детей плодить… А он в рясу облачился, ключами звякает, бессмысленные дни ведет.

Спустились вниз, и келарь повел Кузьму в дремавшую на краю леса церковь. Ни тропки к ней хорошей нет, ни дыма из трубы не видно. Что им там делать? Крыльцо храма занесено снегом. Железная дверь заскрипела-запричитала на ржавых своих петлях. Изнутри дохнуло холодом и тленом. Гавриил зажег три свечки. Темнота отступила. Со стен и с потолка на них глядели лики святых. Келарь остановился у левого клироса и, к великому удивлению Кузьмы, достав из кармана свисток, стал насвистывать. Жалобная мелодия ударилась о купол — храм наполнился звуками. Кузьма заволновался. Откуда в этой нехитрой мелодии столько силы? Почему Кузьма так легко попал к ней в плен — и головою, и душой оцепенел? Явилось желание разрыдаться и, в самом деле, слезы его покатились градом. Мысленно Кузьма захотел перекреститься — рука не поднялась, хотя в детстве он, как и все эрзяне в Сеськине, был насильно крещен. Стоя у стены, Кузьма силился понять, кто же захватил сейчас власть над ним? Этот храм заколдовал? А кто же Гавриил тогда — слуга тайного волшебника?

Борясь с ощущением нереального, чего-то необъяснимого, Кузьма вспомнил еще один случай из своей жизни. В прошлом году во время сенокоса он спустился к роднику Репешти. Попил, сполоснул лицо и прилег на горячий песок передохнуть. Был жаркий летний день, под кустами же благодатно-прохладно. Кузьма уже было заснул, когда от чьего-то постороннего взгляда голова его само собою поднялась. Перед ним, над святым родником, согнувшись всем телом, стоял, подобно облаку, высокий человек. Повернулся он в сторону Кузьмы и ласково, тихо сказал: «Та вера не твоя, которая другому отдана». Сказал и тут же исчез. Причудилось это Кузьме или наяву было? Он не понял тогда. Но думал над услышанным много. В самом деле, зачем та вера, которая предназначена не тебе вовсе? Почему князья, священники, эти вот монастырские монахи любят своего Христа? Им так хочется. Ладно. Тогда пусть каждый человек молится своему Богу. Без принуждения. В чью душу вера Иисусова пристала, те в церковь ходят с Иоанном-батюшкой молиться. Другие пусть в Репеште молятся, как он, Кузьма.

Гавриил перестал играть — звуки не сразу прекратились. Под куполом еще долго жило эхо, словно живое существо. Оба молчали. Что скажут они друг другу, если боги у них совершенно разные?

Дверь за ними жалобно прогрохотала, словно догадалась: они не поладили.

— Знаешь, почему тебе в храме тяжело? — возясь с замком, спросил Гавриил. Не услышав ответа, сам сказал: — Нашего Иисуса Христа ты продал, вот почему.

— А кто среди нас не продажный? Может быть, ты? — рассердился Кузьма.

— Я?..

— Ты, ты! Какие грехи в монастыре замаливаешь?

— Грех мой Господь мне давным-давно простил…

— И что же это за грех?

— В Поморье то было… Грабил на большой дороге, — неожиданно для себя признался Гавриил. — Вроде Романа Перегудова жил. Это уже потом я в монахи подался…

— А кто такой Перегудов?

О нем Алексеев немного знал, именно поэтому и спросил.

— Бывший крепостной князя Грузинского. Собрал себе таких же беглых, имения жжет, грабит на дорогах.

— А сам ты кого грабил, бедных или богатых? — Кузьма толкнул келаря в плечо.

— Кто навстречу попадался.

— Значит, я — преступник. А кто вор с большой дороги — просто грешник. Вот ведь как! — у Кузьмы дёргались от гнева скулы. — Когда меня домой отпустят?

— У каждого плода свое время для созревания, — глядя на скрипящий снег под ногами, проговорил Гавриил. — Ты, я слышал, в книгах понимаешь. Может, поговорим о Святом Писании? Чего скрывать, сомнений в душе много бывает…

Кузьма молчал. Да и что он скажет человеку, одетому в рясу. Слов общих они все равно не найдут.

Вернулись в подземелье. Холодная келья показалась Кузьме раем. Он зажег тоненький фитилек свечки, сел на голую жесткую постель. Гавриил стоял рядом, высокий, как дворовый столб. Пучеглазые глаза его мигали часто-часто. Снял с головы лисью шапку — рыжие космы опустились на плечи, словно лошадиный хвост.

— Ты скажи-ка мне, келарь, — после долгого молчания начал Алексеев, — как понимать вашего Бога? Человек кровью умывается, а потом перед монастырскими иконами встает на колени, и бесконечные грехи его, глядишь, уже сняты. Почему ваш Бог прощает убийц? Как вам опираться на имя Бога, когда руки по локоть в крови?

Гавриил зарычал затравленным волком:

— А ты-то сам, жрец эрзянский, без греха родился? — дрожащими руками он приподнял свечку. Тающий воск капал ему на пальцы. — Думаешь, у твоих язычников да и у тебя самого души чистенькие?

Гавриил напомнил неразумному язычнику, что написано в Евангелие от Матфея по этому поводу: — «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Оставшись один, Кузьма растянулся на своей скамейке, задумался. Перед глазами его почему-то встал тот день, когда он со своим отцом, стариком Алексеем, приезжал на ярмарку. Продали теленка, купили два мешка ржаной муки и зашли в монастырь, чтобы забрать Видмана Кукушкина. За жреческие деяния его множество раз, как и Кузьму, арестовывали и сажали в темную келью. В тот осенний день обещали старика выпустить. Ждали-пождали — Видман не выходит. И тут отец повел Кузьму посмотреть Успенский собор. Зашли внутрь. Долго дивились красоте, слушали песнопения соборного хора… Когда вышли из храма, их лошадка, которую перед тем привязали к коновязи, словно в воду канула. До самого вечера искали ее, всю ярмарку не раз и не два обошли вдоль и поперек, но ни лошадки, ни телеги с мешками так и не нашли…