В начале лета Кузьму выпустили из острога и привезли к князю Грузинскому.

— Твое дело работать, холоп, а не бунтовать! — сказал, как отрубил, он.

Кузьма понял, что это приказ о новом наказании — новой неволе. Только теперь нет замков и стражи. Но все равно не уйдешь, вернут на место. Впрочем, о побеге Кузьма и не помышлял: следовало поправить свое здоровье, набраться сил после темницы. А служба у князя не тяжкая — торговые дела Кузьма и раньше умел делать. Правда, сейчас на ярмарку его одного не отпускали. Князь посылал с ним возницу и свою экономку Устинью.

Вот и сегодня они на базар едут втроем: Устинья, угрюмый парень и он, Кузьма. Всю дорогу молчали. Каждый думал о своем. На пыльной дороге догнали вереницу нищих стариков и детей. Еле волоча ноги, они тащили на спинах узелки, холщовые сумки. Одеты в убогие рубища, лица исхудалые, пожелтевшие. Собирая по селам милостыню, они ходили по дорогам, не мечтая о лучшей доле, покорившись своей судьбе. Отупелые от знойного дня или усталости долгой, они даже не обернулись и не успели отойти в сторону. И один старичок был задет задним колесом брички. Он упал, даже не издав звука. Кузьма соскочил с брички, помог ему подняться. К счастью, старик только слегка ушибся.

Весь оставшийся путь Кузьма ругал нерасторопного возчика, а тот только зло твердил: «Вперед не будут лезть под колеса!»

Наконец показались берега Волги и сама красавица-река. Широкая, полноводная, она синевою своей глаза слепила. Над водой с криком летали белоснежные чайки. Увидев появившуюся на волнах рыбу, стрелой бросались вниз, и вскоре та уже трепыхалась в их жадных клювах.

По скрипучему под колесами песку въехали на пристань, с нее — на небольшой паром. Тот пошатнулся, как пьяный. Рысак, испугавшись, встал на дыбы. Кузьма повис у него на шее. Когда рысак перестал бить копытами и трясти головой, паромщик — длинный худой парень — поднял из-под ног шест и оттолкнул паром от пристани.

Кузьма глядел, как кипящая волжская вода поднимала волны. Извозчик с экономкой прижались к бричке и испуганно крестили свои лбы.

Базар встретил их своими бесконечным гулом. Кузьма с Устиньей сначала зашли в лавку купца Строганова. Лавок у него было много и все они на выгодных, многолюдных местах. Из любой можно любоваться волжскими просторами. Протянешь руку — Волгу тронешь, назад оглянешься — зеленый лес тебе улыбается. Летом здесь прохладно, а зимой ни бурь, ни метелей, ни колючих ветров. Лавки из толстых сосновых бревен, есть и кирпичные. Крыши крыты железом и черепицею.

А в самих лавках чего только нет! Мануфактура, сладости, яйца, рыба разносортная, мясо… Все не перечесть! Были бы деньги, заходи — выбирай! Понятно, карманы Силантия Дмитриевича наполнялись деньгами постоянно. Купец умел их тратить и пускать в толковый оборот. В Нижнем и в Петербурге новые хоромы выстроил, парусники и пристани покупает. Приказчики покупали товары загодя. Не забывали и про себя, конечно: умудрялись набить и свои карманы.

Перед одной лавчонкой грудой навалены мешки с семенным зерном. Пшеница, рожь, ячмень и овес манили желтизною. Мужичье, окружившее мешки, радовалось: отборные семена и цена сходная. Надо брать. Последнюю овцу со двора продадут, а семян купят!

Есть желание заиметь плуг — покупай. Дорогой товар, да куда деваться — сохой только хорошую землицу пахать, луговину да суглинок не осилишь. Старики собрались возле плугов и, тараща во всю глаза, рассматривали и щупали дорогую диковину. Плуг на солнце светился, переливался, сердце радовал!

Вертелись люди и возле кузницы. Пальцами пробовали острия кос: хорошо ли отбиты. Купят косу — бережно, как ребенка, завернут в тряпицу. На серпы надеяться — зимою без хлеба останешься. На волжском спуске в длинном ряду продавали колеса, хомуты, вожжи из сыромятной кожи, деготь…

От обилия увиденных товаров у Кузьмы закружилась голова, в ушах стоял бесконечный гвалт. Вот Устинья потянула его за рукав. В сторонке он увидел слепого музыканта. Подошли послушать. Он пел по-эрзянски, по-чувашски и по-русски. То на гармони играл, то на свирели, то в рожок тростниковый дул. Песни все печальные, трогающие сердце. В другой стороне вертелись качели, цыгане водили косолапых мишек. За ними — гурьбой ребятишки, босоногие, полуголые, загорелые до черноты.

Кузьма с Устиньей купили только стерлядь для хозяйского стола. Когда продавец вытаскивал из громадной кадушки огромную рыбу, она ударила его своим мощным хвостом так, что мужик упал. Стерлядь билась на земле до тех пор, пока другой работник рыбной лавки не размозжил ей голову длинным колом. Это маленькое приключение потешило окружающих, взволновало Устинью. Она с опаскою поглядывала на дерюжный куль за плечом Кузьмы, в котором он нес убиенную рыбину.

Глядит Кузьма — люди, что есть мочи, бегут куда-то. И он за ними. В конном ряду шум-гам. Один татарин-старичок продавал жеребца. Вроде это не конь вовсе, а птица небесная. Крылатая спина гордо выгнута, в глазах семь цветов радуги играют, грива и хвост по ветру развеваются. Жеребец не стоит на месте — приплясывает и поднимается на дыбы, никого к себе близко не подпускает, лягается. Старик за него пять целковых аж просил — неслыханная цена. Тут среди любопытных появился черноволосый ловкач, похожий на цыгана. Со смехом обратился к татарину:

— И что это ты за жеребенка тут показываешь?

— Сам ты жеребенок! — рассердился продавец.

— Так я его как барана подниму, осилю, — клещом вцепился в него ловкач, а сам сверкает вставленным золотым зубом. Ростом плут не высокий, как и все, только в плечах косая сажень, да шея — что толстое бревно.

— Поднимешь, задарма тебе отдам, — разошелся татарин.

— Задарма, говоришь? А не брешешь? — завертелся на месте ловкач. Повернулся к окружающим его зевакам: — Слышали, люди добрые?

— Слышали, слышали, — загалдели зрители.

Парень приблизился к жеребцу, а тот — на дыбы. Но ловкача не застанешь врасплох. Вцепился он в морду жеребца, сунул ему в ноздри свои клещевые пальцы, и жеребец на коленки встал! Затем снова его поднял. Теперь жеребец топтаться перестал, тяжело поводя крутыми боками. Черноволосый полез под его брюхо и, расставив широко ноги, уперся плечами в его живот. Люди в удивлении увидели, что ноги жеребца оторвались от земли. Все отпрянули, как от нечистой силы. И сделал ловкач с жеребцом на плечах шаг, другой… Народ, как растревоженный пчелиный рой, загудел.

Но вот силач жеребца осторожно отпустил на землю. Тот от радости даже заржал.

Черноволосый туда-сюда глядь, а татарина нигде нет. Словно в воду канул. Сколько ни звали — не откликнулся.

— Тогда вот что, мужики, продайте скакуна и купите вина, — сказал, улыбаясь, мужик и удалился.

Нашелся покупатель. Один приказчик купца Строганова за него кучу денег отвалил.

Кузьму вино не интересовало, и он поспешил к экономке. Только двинулся по мясному ряду, перед ним, как из-под земли, бородатый монах. Плачет и причитает:

— Эх, люди, люди… За грехи свои поплатитесь. Узнаете еще гнев божий. Как и тот, кто ныне ночью на крыльце Троицкого собора грудного младенца подбросил. Пусть Господь покарает злодея!

Люди крестились, шептали испуганно молитвы, опустив ресницы, глядели в землю.

Кузьма и не слышал даже, как подошла к нему Устинья и больно в бок толкнула.

— Где тебя носит, собачий хвост? А ну пошел на место!

— Женщина! — повернул к ней лицо Кузьма, — голову свою высоко не задирай, а то потеряешь.

Устинья хотела было еще что-то сказать, но осеклась, увидев выражение его глаз.

Добрались до своих лошадей. Кузьма бросил мешок в бричку, подсадил Устинью на козлы и, улыбаясь, спросил:

— Что же ты боялась больше потерять — меня или свою должность?

Экономка даже голову не повернула в его сторону, только повела своими худенькими плечиками, словно подул пронизывающий ветер. А какой ветер среди знойного лета, когда и дышать-то нечем, и солнце на небе, как ястреб на охоте, — только и ждет, на кого камнем упасть.