«Значит, ты можешь, можешь! Сделай же это снова!»

Она добралась до конца лестничного колодца. Перед ней находилась металлическая пожарная дверь, которая медленно закрывалась.

Тарик был прямо перед ней, за этой дверью!

Она рванула дверь на себя и нырнула в дверной проем. Ее взгляду открылся коридор протяженностью примерно футов в пятьдесят. В его противоположном конце виднелась еще одна дверь. Посреди коридора, на полпути к выходу, она увидела Тарика.

Тарик находился на пределе: очень устал и вымотался. Он едва переставлял ноги и, точно пьяный, раскачивался из стороны в сторону. Он повернул голову и глянул на нее через плечо. Его лицо было искажено от боли и напоминало античную маску, олицетворявшую страдание. Без сомнения, гонка по лестнице окончательно его доконала. Жаклин вскинула пистолет и, торопливо нажимая на спуск, два раза подряд выстрелила. Первая пуля просвистела у Тарика над головой, не причинив ему никакого вреда, но вторая поразила в левое плечо и сбила с ног. Когда он упал, «Макаров» выскользнул из его руки, проехал по полу и с металлическим лязгом ударился о дверь. Жаклин сделала шаг вперед и снова нажала на спуск, а потом стреляла снова и снова, пока в магазине не закончились патроны, а она окончательно не убедилась, что Тарик эль-Хоурани мертв.

Дверь в противоположном конце коридора распахнулась. Жаклин подняла руку и навела пустой уже пистолет на человека, который возник в дверном проеме, но это оказался Ари Шамрон. Всего-навсего.

Он подошел к ней, разжал ей пальцы, вынул пистолет из руки и сунул себе в карман.

— Где Габриель?

— Наверху.

— Как он? Плох?

— Похоже на то.

— Отведи меня к нему.

Жаклин посмотрела на лежавший в коридоре труп Тарика.

— А как быть с ним?

— Пусть валяется здесь, — сказал Шамрон. — И пусть бродячие собаки лижут его кровь. Веди же меня, Жаклин. Я хочу видеть Габриеля.

Иерусалим. Март

Габриель проснулся и посмотрел на светящийся циферблат часов: пятнадцать минут шестого. Он снова закрыл глаза и попытался определить, сколько часов — или, быть может, минут? — ему в общей сложности удалось проспать. Ему хотелось знать, когда он поднялся с дивана, перебрался в спальню, лег в постель и сколько времени после этого находился в бессознательном состоянии, именуемом сном. Да и спал ли он вообще? В его сознании реальность до такой степени переплеталась с обрывками сходных с реальностью сновидений, что можно было подумать, будто он не спал вовсе.

Он лежал без движения с закрытыми глазами в ожидании, что сон завладеет им снова, но этого не случилось. Потом в его сознание стали проникать звуки: крики муэдзина, дрейфовавшие над долиной Хинном-Вэли из Силвана. Колокольный звон церкви в Армянском квартале. Благоверные и истинно верующие воспрянули ото сна. Неверующим, страдающим от бессонницы и просто психически нестабильным людям ничего не оставалось, как к ним присоединиться.

Кончиками пальцев Габриель осторожно исследовал на ощупь грудь — не болит ли? Если и болит, то не так сильно, как вчера. Теперь каждый день приносил пусть и небольшое, но улучшение. Он перекатился по постели, спустил ноги на пол и отправился на кухню. Сварил кофе, поджарил несколько тостов. В некотором смысле он был пленником, заключенным, и, как всякий заключенный, обретал спокойствие и душевный комфорт, занимаясь привычными рутинными делами.

Его камера была никакая не камера, а комфортабельная конспиративная квартира службы с видом на Сионские Врата. В этой квартире были прохладные кафельные полы, застеленные белыми коврами, и белая, стерильная на вид мебель. Квартира напоминала Габриелю госпитальную палату, каковой до определенной степени и являлась. Он натянул серый хлопковый пуловер с широкой горловиной, установил кофейник и тарелку с тостами на поднос, после чего, распахнув французские двери, прошел на балкон и поставил поднос с завтраком на маленький столик.

В ожидании, когда взойдет солнце, он вдыхал разнообразные запахи, которые, смешиваясь, составляли неповторимый аромат Иерусалима. Пахло шалфеем и жасмином, медом и кофе, кожей и табаком, кипарисом и эвкалиптом. Потом над городом стало подниматься солнце. Из-за отсутствия реставрационной работы единственным произведением искусства, доступным Габриелю, стала картина восхода солнца над Иерусалимом. В это время в небе таяли последние запоздалые звезды и солнце проглядывало из-за края гор, отделявших Иерусалим от пустыни Восточного берега. Первые солнечные лучи озаряли меловые склоны Оливковой горы, а сразу вслед за тем начинала пылать золотом вершина горы Соборной. Потом солнечные лучи падали на церковь Успения, отчего ее восточная сторона окрашивалась в алое, а западный, южный и северный приделы на короткое время скрывались в густой тени.

Габриель закончил завтрак, отнес посуду на кухню, старательно вымыл ее над раковиной и поставил в сушилку. Что дальше? Утро он обычно проводил в квартире за чтением. Позже шел на прогулку, всякий раз проходя большее расстояние, нежели в предыдущий день. Вчера, к примеру, он одолел склон горы Скопус. Такие уединенные прогулки, как он считал, помогали ему размышлять, сосредоточившись на событиях своего последнего дела.

Он принял душ, оделся и спустился в холл. Когда он выходил из дома, до него донеслись звуки, которые он привычно выделял из прочих уличных шумов и объединял в особую группу: громкий, почти театральный шепот, хлопок автомобильной дверцы, рокот пробуждавшегося к жизни мотора. Это были проявления скрытой деятельности людей Шамрона. Габриель, проигнорировав безошибочные признаки слежки, застегнул на куртке «молнию», чтобы не позволить утреннему холоду забраться под одежду, и зашагал по улице.

Он прошел по Кхативат Иерушалаим, вошел в Старый город через Яффские ворота и побрел вдоль многочисленных прилавков и лавочек старинной торговой площади Эль-Базаар. Здесь лежали на огромных подносах горы турецкого гороха и чечевицы, высились пирамиды мешков с пряностями, специями и жареными кофейными зернами, красовались стопки лепешек из пресного и слоеного теста; в мастерских по металлу торговали коваными кофейниками, а также браслетами и всевозможными недорогими украшениями из меди и серебра. Арабский мальчишка всунул Габриелю в руку вырезанное из оливкового дерева распятие и загнул немыслимую цену. Габриель одарил маленького торговца пронзительным взглядом своих карих глаз, вернул ему распятие и на безупречном арабском языке заметил, что эта грубая поделка таких больших денег не стоит.

Миновав шумную рыночную площадь, Габриель углубился в хитросплетение тихих улочек и аллей Старого города, держа курс в восточном направлении — к Храмовой горе. Воздух постепенно прогревался: давала о себе знать начинающаяся весна. Небо над головой было чистое, безупречного лазурного цвета, однако солнце все еще висело низко и его лучи в лабиринты Старого города почти не проникали. Габриель шествовал среди теней — скептик в толпе верующих в том месте, где сталкивались, причудливо переплетаясь, преданность и ненависть. Но и здесь люди, подобно Габриелю, задавались жизненно важными вопросами и стремились получить на них ответы. И как бы ни разнились эти вопросы, никто не хотел, чтобы они остались без ответа.

Так, размышляя, бродил Габриель по Старому городу. Он шел по темным закоулкам, следуя всем их причудливым изгибам, натыкаясь временами на запертые ворота или на непреодолимую каменную стену, возведенную еще в годы правления царя Ирода. Иногда он оказывался в огороженном со всех сторон дворике, залитом теплым солнечным светом, и возможно, именно по этой причине многие вещи представлялись ему простыми и ясными. Но позже, когда он сворачивал в темный переулок и над ним снова сгущались тени, он понимал, что нисколько не приблизился к постижению истины.

Он вышел к аллее, которая вела к виа Долороса. Впереди, в нескольких футах от него, на дорогу упал яркий луч солнца. В этот освещенный круг, двигаясь навстречу друг другу, чуть ли не одновременно вступили хасид в черном облачении и араб в летевшей по воздуху белой каффии. Пересекшись в этом освещенном солнцем пространстве, они пошли дальше — каждый по своим делам, — не обменявшись друг с другом ни кивком, ни даже взглядом. Габриель добрел до Бейт-ха-Бад и вышел из Старого города через Дамасские ворота.