Доктор Эвери ждал его в холле, в тщательно отутюженных брюках цвета ржавчины из дорогого, на шелковой основе, вельвета и сером кашемировом свитере, который был бы более уместным на поле для гольфа, нежели в психиатрической клинике. Доктор подчеркнуто официально пожал Габриелю руку. При этом у него был такой вид, как если бы он пожимал руку солдату оккупационной армии. Поприветствовав таким образом гостя, доктор вышел вместе с ним в длинный, покрытый ковровой дорожкой коридор.

— В этом месяце она говорила куда больше, чем в прошлом, — сказал доктор Эвери. — Пару раз мы даже перекинулись словами, можно сказать, побеседовали.

Габриель изобразил на губах слабое подобие улыбки. За все эти годы она ни разу с ним не заговорила.

— А как ее физическое здоровье? — спросил он.

— Никаких изменений. Она, насколько это для нее возможно, здорова.

Эвери воспользовался магнитной карточкой, чтобы отпереть дверь, которая вела в еще один холл. Здесь, в отличие от главного холла, застеленного коврами, полы имели красно-коричневое синтетическое покрытие. Такого же терракотового цвета были и стены. Пока они шли, доктор рассказывал о проводившемся лечении. О том, что он увеличил дозу одного препарата, уменьшил число приемов другого и отменил третий. Потом доктор рассказал о совершенно новом, экспериментальном препарате, который показал хорошие результаты при лечении пациентов, страдавших от аналогичного посттравматического синдрома, осложненного острой психической депрессией.

— Ну, если вы полагаете, что это поможет...

— Мы никогда об этом не узнаем, пока не попробуем.

Клиническая психиатрия, подумал Габриель, в чем-то сродни работе разведчика.

В конце терракотового зала находилась дверь, которая вела в небольшую комнату, где хранился различный садовый инвентарь — грабли, лопаты, садовые ножницы и культиваторы. Здесь же лежали пакетики с цветочными семенами и стояли мешки с удобрениями. В противоположной от входа стене комнаты находились двойные двери с овальными оконцами.

— Она на своем обычном месте и ждет вас. Прошу вас не слишком обременять ее своим присутствием. Думаю, полчаса будет в самый раз. Когда время выйдет, я за вами приду.

В теплице воздух был жаркий и влажный. В углу на металлической садовой скамейке с прямой спинкой сидела Лия. У нее в ногах стояли только что распустившиеся розы в глиняных горшках. Одежда на ней была белая. Белый свитер под горло, подаренный ей Габриелем в ее последний день рождения, и белые брюки, купленные им для нее на Крите, где они проводили летний отпуск. Габриель попытался вспомнить, в каком году это было, да так и не вспомнил. Казалось, и сама Лия, и все, что имело к ней отношение, разделилось на два периода: Лия до Вены и Лия после. Она сидела прямо, как школьница, устремив взгляд сквозь окно на зеленый ковер лужайки. Волосы у нее были коротко подстрижены, а ступни — босые.

Когда Габриель сделал шаг вперед, она повернула в его сторону голову. Он увидел ужасные рубцы на правой стороне ее лица. Всякий раз, когда он видел эти шрамы, его пронизывал невероятный, какой-то вселенский холод. Потом он перевел взгляд на ее руки, вернее, на то, что от них осталось. Первым делом ему бросился в глаза широкий белесый шрам, напоминавший полоску холста, обнажившегося в том месте, где с поврежденной картины осыпалась краска. Кто бы знал, как ему хотелось закрасить это место, смешав на палитре необходимые пигменты.

Габриель поцеловал ее в лоб, втянув воздух, чтобы ощутить привычные запахи лимона и лаванды, но вместо этого ощутил лишь влажный душный запах растений, доминировавший в спертой атмосфере теплицы. Эвери велел поставить в теплице еще одну маленькую металлическую садовую скамейку, которую Габриель сразу же пододвинул поближе к Лии. Услышав скребущий звук металлических ножек по каменному полу, Лия заморгала. Габриель торопливо пробормотал что-то в свое оправдание и присел на скамейку. Лия отвернулась.

Так было всегда, когда Габриель приходил ее навестить. Впрочем, рядом с ним находилась не Лия, а памятник Лии. Ее, так сказать, надгробие. Прежде он пытался разговаривать с ней, но сейчас не мог выдавить ни слова. Проследив за ее взглядом, он попытался определить, на что она смотрит. По словам доктора Эвери, бывали дни, когда она, сидя на скамейке и глядя в окно, начинала досконально, до мельчайших подробностей и довольно живо, описывать все то, что произошло с ней в момент взрыва и непосредственно до него, повторяя этот рассказ снова и снова и никак не желая останавливаться. Габриель был не в силах представить ее страданий. Судьба еще позволяла ему как-то влачить свои дни, но Лию она лишила всего — ребенка, тела, сознания. Единственное, что у нее осталось, — это память. Габриеля терзал страх, что ее привязка к этой жизни, какой бы тонкой и эфемерной она ни была, каким-то образом связана с верностью, которую он хранил ей все эти годы. Ему казалось, что если он влюбится в другую женщину, то Лия умрет.

Когда миновали сорок пять минут, Габриель встал с места, натянул куртку и, присев у ног Лии на корточки, положил руки ей на колени. Она некоторое время смотрела поверх его головы, потом опустила голову и их взгляды встретились.

— Мне пора идти, — прошептал Габриель. Лия не шелохнулась.

Он хотел уже было подняться с корточек, но в этот момент она протянула руку и дотронулась до его щеки. Габриелю потребовались все его душевные силы, чтобы не отпрянуть, когда изуродованный шрамами обрубок прикоснулся к его коже. Лия печально улыбнулась, вернула руку на колено и накрыла ее другой рукой, приняв ту самую позу, в которой он ее застал, когда вошел в теплицу.

Габриель распрямился и направился к выходу. Ожидавший в терракотовом зале доктор Эвери проводил его до машины. Сев за руль, Габриель долгое время не заводил мотор, вспоминая о том, как Лия дотронулась до его лица. Что она в нем увидела? Признаки сильного утомления? Или же тень Жаклин Делакруа?

Лиссабон

Тарик появился в дверном проеме национального ресторана «Дом фадо». Лицо у него отливало мертвенной бледностью, а когда он прикуривал, его руки заметно подрагивали. Пройдя весь зал, он подсел к столику Кемаля.

— Что привело тебя в Лиссабон на этот раз?

— Кое-какие проблемы с дистрибуцией нашей продукции на Иберийском полуострове. Вполне возможно, мне придется провести в Лиссабоне несколько дней. Или по крайней мере часто сюда наведываться.

— И это все?

— И еще вот это. — Кемаль вынул из кармана большую цветную фотографию и положил на стол. — Познакомься с мадемуазель Доминик Бонар.

Тарик взял фотографию со стола и некоторое время внимательно ее рассматривал.

— Пойдем со мной, — спокойно сказал он, обращаясь к Кемалю. — Хочу кое-что тебе показать. Уверен, это покажется тебе небезынтересным.

Квартира Тарика находилась в возвышенном месте квартала Альфама. Она состояла из двух комнат с простыми дощатыми полами и маленькой веранды, выходившей в тихий внутренний двор. Приготовив чай по-арабски, то есть очень крепкий и очень сладкий, он присел у двери веранды и стал смотреть, как струи дождя поливают булыжник.

Отведя наконец взгляд от двора, Тарик сказал:

— Ты помнишь, каким образом нам удалось выйти на Аллона в Вене?

— Это было так давно... Тебе придется помочь мне освежить эти воспоминания.

— Моего брата застрелили в постели. С ним была девушка — немецкая студентка, придерживавшаяся радикальных взглядов. Она написала письмо моим родителям через неделю после того, как убили Махмуда, и рассказала, как все произошло. Она, между прочим, заявила, что никогда не забудет лица убийцы. Мой отец отнес ее письмо офицеру безопасности ФОП, у которого имелся офис в нашем лагере. Этот офицер, ознакомившись с текстом, передал письмо в разведку ФОП.

— Кажется, что-то такое припоминаю, — сказал Кемаль.