— Уже утро, сэр. Если я правильно понял, когда мы взялись за это дело, вам не терпелось завершить его, как можно скорее. Если обстоятельства переменились, я был бы очень признателен, чтобы меня поставили в известность.

— Может быть, вам стоит подумать о том, чтобы перейти в услужение к кому-то другому? — поинтересовался Фолкнер, зевнув. Он почти не сомневался в ответе. На протяжении вот уже десяти лет эта тема регулярно всплывала в их разговорах. Десять лет они знают друг друга. Они одновременно служили в армии, хотя в разных званиях. Когда Фолкнер вернулся к гражданской жизни, он захватил с собой своего раздражительного слугу.

— Не знаю, сэр, — ответил Криспин, с видом человека, обдумывающего интересное предложение, каковое он вовсе не намеревается отмести сходу. — Маркиз Шрушир предлагал мне в любое время перейти к нему, как только я сочту возможным принять решение. Он ждет меня на службу в своем доме.

— У него скудный стол, Криспин.

— Верное замечание, сэр. Кстати, коль мы об этом заговорили, сейчас подают завтрак.

— В такую рань? Еще едва рассвело. И кому придет в голову есть в столь ранний час?

— Но мы с вами находимся в деревне, сэр.

— В деревне, — буркнул Фолкнер, снова откинувшись на постель. — Здесь самое подходящее место для проведения баталии. Больше она ни на что не годится.

— Вполне с вами согласен, сэр. Если вы позволите мне снять с вас башмаки, я позабочусь, чтобы их вам начистили.

Криспин проявлял благоразумие, решив не комментировать факт, что его хозяин завалился в постель обутым и не раздевшись.

Снизу слышалось топанье — судя по звуку, фермеры направлялись на рынок. Девушка-служанка крикнула кому-то: «Привет». Залаяла собака. Все вместе они умудрились перекричать петуха, который в этот момент решил оповестить мир о начале нового дня.

— Не стоит, — возразил Фолкнер, присев на кровати, он опустил ноги. — Они снова запылятся.

Криспин простонал. Своеобразная практичность хозяина постоянно раздражала и возмущала его.

— Никогда не следует распускаться, даже в такой глуши, — нравоучительным тоном заявил он.

— С меня довольно того, каков я есть, — отрезал Фолкнер,

Он снова вспомнил Сару, которая подобно призраку, встретилась ему в полночь на дороге. Ему не давала покоя мысль, что же все-таки стояло за такой странной встречей. Эйвбери была полна такого количества тайн, что свела бы с ума самого благоразумного и трезвомыслящего человека.

Он поднялся, откинул крышку сундука, обтянутого кожей, который стоял в изножье кровати. Извлек оттуда черные ножны. Молча прикрепил их к поясу. Криспин застыл, изумленно и недоверчиво глядя на хозяина. Шпага не извлекалась на Божий свет с тех самых пор, как они вернулись в Англию. В Лондоне и других городах его хозяин вполне обходился коротким кинжалом.

— Сила — вот что самое главное, Криспин, — спокойно пояснил Фолкнер. — То, какой она представляется и какая она есть на самом деле, — он шумно втянул воздух. — Что это? Неужели я чувствую запах ветчины?

В открытое окно потянуло жареной ветчиной. Этот соблазнительный запах тотчас же напомнил Фолкнеру, что он не столько устал, сколько голоден. Ему подумалось, что эта деревня, кажется, способна просудить все его аппетиты.

— По-моему, да, сэр, — согласился Криспин.

— Тогда, завтракать. Передайте Морли, что нам понадобятся комнаты еще на пару дней, но не больше.

Лакей поспешно удалился. Фолкнер спустился вниз с нарочитой медлительностью. Ему о многом предстояло поразмыслить. Между прочим, даже о необходимости защитить себя от чар стального клинка. От чар? И откуда ему в голову взбрела такая мысль? Какие чары, где они, в чем? Уж, конечно, не здесь и вообще — нигде. Ни внутри каменных кругов, ни в продолговатых курганах, ни в мистрис Саре Хаксли. Особенно — в ней.

Существует один только разум. И на нем незыблемо покоится весь мир. И ничто не может нарушить заведенный порядок мироздания. Но странные подспудные мысли не давали ему покоя. Какие-то не менее странные знаки плясали перед ним на узких, изъеденных временем гостиничных ступенях. Он решил, что все это только последствия пустого желудка и затуманенного бессонной ночью сознания. И то и другое можно излечить порцией ветчины и отдыхом.

— Чаю? — спросила Аннелиз и протянула руку к чайнику.

Фолкнер кивнул. Он сидел за столом один в общем зале гостиницы. Другие посетители предпочитали сохранять дистанцию. И вовсе не из враждебности, а ради соблюдения приличий. Можно было предположить, что многие просто сочли неразумным делить стол с человеком, который завтракал с грозным видом, будто вознамерился искромсать любого так же, как, лежащую перед ним на тарелке, ветчину. Аннелиз налила ему чаю.

Пышное бланманже, внес он поправку в свои размышления о ней. Пышная молодая особа, в блузе с рюшами и откровенным вырезом. Талия затянута, и ярко-синяя юбка не в состоянии скрыть округлые бедра. Золотистые локоны собраны в замысловатую прическу и придерживаются на месте при помощи крошечного чепчика. В целом впечатление было несколько ошеломляющее. Он и не предполагал увидеть подобное в такой глуши.

Морли стоял возле бара, надраивал кружки и не спускал глаз с дочери. Словно он покорился безвыходности ситуации. Его дочь вынуждена обслуживать столь почтенного гостя. Однако отец обязан следить за тем, чтобы общение с Фолкнером не повлекло за собой каких-либо дурных последствий.

Фолкнер едва сдерживал улыбку. Уж кому-кому, а Морли, наверное, известно, что его прекрасному цветочку ничего не грозит, как дитяти в колыбельке. Вот Сара, это совсем другое дело. Он принялся задумчиво жевать ветчину. Как бы это потоньше завести с ней беседу, когда они встретятся? Интересно, что из случившегося помнит она? И в чем сочтет нужным признаться?

Он дал себе слово, докопаться до сути, чем бы это ни обернулось. Но, несмотря на решимость, в нем нарастало опасение, что его действия и расспросы могут причинить ей боль. Он прибыл сюда расследовать убийства. Он всегда найдет оправдание, почему интересуется ее странным поведением. Возможно, оно доказывает, что ей известны кое-какие улики? Но так ли это? Может быть, имеется совершенно иная причина того, почему мистрис Хаксли оказалась ночью на дороге, полуобнаженная, да еще с таким выражением лица, словно ее преследуют потусторонние силы? Он мог осторожно и деликатно спросить об этом только одного человека. И этот джентльмен как раз входил в зал. В дверях показалась подтянутая сухопарая фигура сэра Исаака. Он был облачен в атласный камзол и панталоны. В руках держал трость с серебряным набалдашником. Ради разнообразия, сегодня парик сидел у него на голове более-менее прямо. Оглядев зал, он заметил Фолкнера и тотчас же решительно направился к его столику.

— Я так и знал, что вы встаете рано, — обрадовано сказал он, когда Фолкнер поднялся ему навстречу. Возраст этого человека, если не что иное, требовал подобной учтивости. К тому же примешивалось благоговение перед глубиной его ума. Казалось, хрупкое тело, в котором этот ум был заключен, являлось не более, чем обманом зрения. В облике сэра Исаака скрывалось нечто безграничное и посему недоступное простым смертным.

— Собственно говоря, это не совсем так, — ответил Фолкнер, когда они уселись за стол. — То есть не по своей воле.

— Значит, в силу привычки? Я слышал, что утро — лучшее время для ведения боя, верно?

— Я бы не стал применять в таком случае слово «лучшее». Могу я предложить вам ветчины? Отменнейшая.

Сэр Исаак поднял руку, подзывая Аннелиз. Когда она выслушала его и удалилась, сэр Исаак сказал:

— Вы пробыли здесь почти сутки. Будьте добры, поделиться со мной, что вам удалось обнаружить?

— Не слишком много, — уклончиво ответил Фолкнер.

Это не совсем соответствовало истине. Он обнаружил женщину, которая одновременно озадачивала его и приводила в восторг. Деревню, которая, казалось, жила одновременно и в прошлом, и в настоящем. И часть себя, о существовании которой он никогда не подозревал. Однако сэр Исаак спрашивал вовсе не о личных приобретениях.