Ни Илья, ни Корвет и помыслить не могли, что едва знакомый им ничтожный фельдшер собирается накинуть на их шеи цепкую петлю шантажа.

В это тихое и прозрачное апрельское утро Леонид Митрофанович Лученков страшился идти на работу. Уже на подъезде к институту он понял, что у него не хватит ни сил, ни мужества, чтобы сделать чудовищное сообщение всем своим сотрудникам — прямо в лицо, на общем собрании в актовом зале, как требовалось по протоколу. Не хватит у него и цинизма, чтобы попросту надиктовать секретарше приказ и вывесить его на доску объявлений, так, чтобы конфликт решался без его прямого участия. Так или иначе, но приходилось идти навстречу катастрофе с открытым лицом. Или — чуть-чуть прикрыть его какой-то ширмой, дабы не было так стыдно и больно.

«Ширму» для себя он нашел, когда поднялся на лифте в приемную перед своим кабинетом. Поздоровался с секретаршей Лидией Афанасьевной, приостановился около ее стола и, подавив тяжелый вздох, сказал:

— Сделайте, пожалуйста, сообщение по общей трансляции… Предупредите, что в десять часов я скажу несколько слов для всех.

— Ясно, — твердо ответила Лидия Афанасьевна, секретарша старой школы, профессиональная во всем — от строгого костюма до бездонной преданности начальникам — пятнадцать лет академику Всесвятскому-Ладе, а теперь до самой смерти — ему, директору института Лученкову Л. М.

Лученков прошел в свой кабинет и целый час пытался составить хоть какой-то конспект речи, но потом махнул на это занятие рукой, ибо написанные слова отдавали казенщиной, как их ни переставляй — все получалось чересчур гладко и просто не по-человечески.

Без тридцати секунд десять Лидия Афанасьевна приоткрыла дверь и осторожно доложила:

— Общая трансляция включена.

— Спаси нас Бог, — грустно откликнулся он и сел к селектору. Начал он — толком не зная, как подойти к сути. — Дорогие коллеги. Господа, товарищи, сударыни и судари, как кому больше нравится… С вами говорю я — директор института Лученков Леонид Митрофанович… Я понимаю, что для подобного сообщения нужно было бы провести общее собрание, но мне страшно и стыдно посмотреть в ваши глаза… Государство, правительство, или, скажем так, сегодняшний режим страны… и все это в моем лице — поначалу обманули вас, а теперь наносят чудовищный удар по самой вашей жизни. Ввиду отсутствия средств мы вынуждены проводить массированное… сокращение кадров.

Самое грозное было произнесено, но Лученков нисколько не почувствовал облегчения.

— …Сокращение до сорока процентов всех работников, а в дальнейшем, быть может, потребуется и еще… Целый год нам задерживали на несколько месяцев зарплату, а теперь денег нет вообще… Возможно, кто-то уйдет в административный отпуск, но я хочу, чтоб вы смотрели правде в глаза — этот отпуск автоматически перейдет в увольнение… Понимаю, что для многих создавшееся положение окажется чудовищным… Кому-то из вас, отдавших всю жизнь институту, осталось всего несколько лет до пенсии… У кого-то из молодых подрублена под корень ярко и обнадеживающе начавшаяся научная карьера… Мы оказались не нужны, мы не востребованы страной… Тем, кто останется на своем рабочем месте, я тоже не могу обещать светлых дней… Наш талант не нужен ни для космических исследований, ни для строительства атомных электростанций, ни для индустрии, ни для чего. Вместо высоких научных задач у нас остается одна — выжить. Вместо масштабных дел, вместо тончайших, уникальных в мировой практике приборов мы будем делать… мясорубки. А может быть, не будем делать и этого. И сколько продолжится такое бесстыдное положение — я не знаю. Простите меня.

Он отодвинулся от микрофона и закрыл глаза. Он знал, что сейчас к нему потянутся заведующие лабораториями, начальники отделов, ученые с именами, доктора и доценты, и каждый будет говорить одно и то же — как жить дальше? В смысле личного существования. Неужели все они попросту вот так выброшены на улицу?

Он быстро встал и вышел в приемную.

— Лидия Афанасьевна, я уезжаю. Для всех вызван в Академию. Для вас, на крайний случай, — я дома. Прячусь. Завтра с утра буду на работе.

Он понимал, что завтра лучше не будет, да и послезавтра — тоже.

Общеинститутская трансляция после выступления директора больше ничего не сообщала, и в лаборатории воцарилась тишина.

Чуть побледневший Шершов посмотрел на Илью и Спартака, попытался улыбнуться и сказал:

— Вот так рушатся миры, ребята… Вся жизнь доктора наук Шершова Александра Викторовича прошла зря. Впустую.

Илья осторожно возразил:

— Не думаю, Александр Викторович. Конечно, на финише трудовой деятельности вы не получите, к сожалению, достойной награды. Но сами подумайте, что ж, скажем, чемпион мира по футболу оставил свое имя в истории всего-навсего потому, что в расцвете сил пинал ногами мячик? Ну, золотая медаль у него, а толку что? Прожил он, что ли, свой век с достойной целью и пользой? А ваша работа все же связана с историей развития науки… Освоение космоса. Сколько смогли, столько и сделали…

— Словоблудие, Илюшка! — отмахнулся Шершов. — Мне всего-навсего сорок лет, а чем мне теперь жить? В кого переквалифицироваться?

Спартак ожесточенно оборвал начальника:

— Проклятая страна! Все разбегутся, с кем они останутся, когда снова потребуются специалисты для космических разработок, для приборов атомной промышленности?!

— Не обольщайся, — урезонил его Илья. — В ближайшее десятилетие мы никому не понадобимся…

Его беззаботный тон взбесил Спартака, и он выпалил в лицо Илье:

— Ты-то пристроишься! Ты — непотопляемый во все времена! А я не знаю, что завтра жрать буду. Я теперь безработный и безработным подохну, существуя на пособие.

— Опять же имеются нюансы, — улыбнулся Илья. — В нашей благословенной стране и безработица принимает какие-то свои извращенные формы. Уже числятся в безработных миллионы людей. По сути дела, по улицам должны бы бродить толпы голодных, обозленных, яростных людей, а мы их не видим. Можно предположить, что они продают вещи из накопленного имущества, но…

— Мне и продавать нечего! — непримиримо выдавил Спартак. — Если ты мне со своего стола не бросишь кость, так хоть с топором на большую дорогу иди!

— У меня, дорогой Спартак, вакантных мест нет, — усмехнувшись, ответил Илья и повернулся к Шершову. — Александр Викторович, как я понимаю, и сборник работ Всесвятского теперь никому не нужен? Кто его будет читать?

— Ошибаетесь, Пересветов! — живо возразил Шершов, вроде уже пришедший в себя после первого удара. Обычная бодрость вновь вернулась к нему. — Даже в такие тяжелые дни мы должны сохранять и тщательно сберегать достижения отечественной науки и…

Он, воспрявший из пепла, еще долго рассуждал бы о необходимости стойкости в тяжелые времена, но зазвонил телефон, и Шершов схватился за трубку.

— Лаборатория! Шершов.

Несколько секунд помолчал, потом сказал мягко:

— Да, Валюша, он появился. Передаю трубку… Илья, это тебя — Валя Всесвятская. Звонит второй раз.

Илья взял трубку и сказал быстро:

— Здравствуй, Валя, как раз хотел позвонить тебе и заехать сегодня…

— Не получится, — ответила она сквозь треск помех. — Я, Илюша, уезжаю.

— Куда?

— В Крым. Меня увозит дядя. Видишь ли, оказывается, я на грани нервного срыва, Илья. Мы уже сидим на чемоданах… Если сможешь, подскочи на вокзал.

— Когда отходит поезд?

— Через час с четвертью. Подойдешь? Шестой вагон.

— Да.

Он положил трубку и увидел, что Шершов напряженно смотрит на него.

— Как она там?

— Да что-то не очень… Я поеду сейчас провожу ее, с вашего разрешения. В Крым уезжает.

— Конечно, конечно, поезжай! — заторопился Шершов. — Такой жестокий удар обрушился на девочку! Всю жизнь при отце и за его спиной. Это правильно, что она меняет обстановку.

Илья был рад сбежать с работы. Он понимал, что весь сегодняшний день в коридорах и курилках будет обсуждаться безнадежность сложившейся ситуации, возникнут дикие проекты писать какие-то петиции правительству, самые глупые начнут собирать подписи под каким-нибудь письмом президенту, а самые активные предложат собраться на митинг где-нибудь у Моссовета, памятника Пушкину или на Октябрьской площади. А жизнь предлагала простые и четкие правила новой игры — сражайся за себя, как можешь, и ни на кого не надейся.