Рафаэль мог только повторить:

— Ваше превосходительство, я не понимаю вас…

Эгиа снова забегал по кабинету. Вдруг он подскочил к Риэго. Перед самым носом Рафаэля замелькал увесистый кулак.

— Проклятый масон! В твоих рачьих глазах я читаю, как в раскрытой книге. Во Франции тебя напичкали инструкциями к «иберийским братьям». Следовало бы сегодня же посадить тебя на цепь, но я предпочитаю удовлетворить твою просьбу. Я придумал для тебя хорошую штучку! Ты пойдешь в полк, а за тобой — мои верные глаза. От них не укрыться ни тебе, ни твоим сообщникам.

Рафаэля предупреждали о причудах министра и инквизиторских его забавах. Но аудиенция принимала явно опасный оборот. Нужно протестовать, пока не поздно.

— Ваше превосходительство, честь испанского офицера не может допустить…

Тут Эгиа совсем взбесился. Он заорал во всю свою солдатскую глотку:

— В экспедиционную армию, масонский офицер! В болота дебрей Ориноко! В голодные степи Тукумана! На съедение кайманам и кондорам!.. Что, не по вкусу, господин подпольный полковник? Предпочли бы портить воздух столицы? Нет, милый мой, в Америку!.. В колонии! К черту на рога!..

В первые дни по возвращении из валансейского пленения Фердинанд не упускал случая изъявить армии свою благодарность за ее многолетнюю верность. Он надавал войску множество обещаний: улучшить питание и одежду солдат, перевооружить пехоту, создать лазаретную службу, обеспечить инвалидов.

Но уже через несколько месяцев по воцарении Фердинанда армия стала испытывать все возрастающее пренебрежение и недружелюбие монарха: Фердинанд боялся армии. Он понимал, что боровшееся против чужеземного тирана войско может вступить в борьбу и со своим, испанским самодержавием.

Испанские вооруженные силы совсем не походили теперь на армию времен Годоя. В офицерской среде бродили дрожжи вольномыслия. Тайные военные союзы, вкус к которым привился со времени французской оккупации, постепенно переходили от таких невинных занятий, как помощь многосемейным офицерам, обучение грамоте солдат, к рассуждениям о природе власти, о преимуществах парламентского государственного устройства и на другие, еще более запретные темы.

Высшие офицеры, генералы Элио, Эгиа и многие другие, помогли Фердинанду разогнать кортесы, истребили зачатки гражданской свободы. Но эти преторианцы не составляли большинства испанского офицерства. Несравненно многочисленнее были офицеры, относившиеся с ненавистью к восторжествовавшей реакции. В рассеянных по гарнизонам страны тайных хунтах зрела угроза неограниченной власти монарха.

Осенью 1814 года, когда Риэго получил от военного министра подполковничьи эполеты и командование вторым батальоном Астурийского полка, стоявшего в Кадисе, отношения между войском и троном были уже вконец испорчены.

Как только военный попадал под подозрение в свободомыслии, либерализме, франк-масонстве, его бросали в подземелье инквизиции. После долгих, изощренных пыток обвиняемого почти всегда приговаривали к бессрочному заключению.

Эгиа установил в армии новые, невыносимые для человеческого достоинства порядки.

Желая изгнать из армии дух свободолюбия, он запретил петь песни, рожденные в славные дни битв и побед освободительной войны. Офицеры обязаны были каждый день читать перед солдатами длиннейший ряд молитв по четкам.

Офицеры, отличившиеся во время освободительной войны, оставались в пренебрежении, их загнали в глухие провинциальные гарнизоны. Во главе полков оказались ставленники камарильи, не нюхавшие пороха и обязанные своим повышением только заботам их столичных покровителей.

Хуже всего обстояло, однако, с довольствием армии. Солдатам и офицерам не платили жалованья по целым месяцам. Поставщики, не получавшие из казны ассигнований, прекратили поставки. Чтобы не дать солдатам умереть голодной смертью, коменданты гарнизонов вымаливали муку, мясо, помощь деньгами у богатых купцов и настоятелей монастырей.

Порой доходило до голодных бунтов — солдаты атаковали дома горожан, силою отбирали хлеб и одежду. Босые, в отрепье, солдаты просили милостыню на городских перекрестках. В конце концов власти запретили им показываться днем на улицах, чтобы они своим видом не оскорбляли общественной благопристойности. Зимой изобретательные генералы добивались разрешения для солдат залезать на ночь в печи городских хлебопекарен.

Рядовым офицерам, тем, кому не присылали денег из родительских поместий, жилось немногим лучше. Они недоедали. Стыдясь выставлять напоказ свои поношенные мундиры, сидели по домам и с тоски напивались в долг.

В армии накапливалось острое недовольство, со дня на день грозившее открытым мятежом.

Еще во Франции Риэго заучил на память ряд данных ему адресов. Он начал разыскивать мадридских братьев. При этом строго придерживался масонских инструкций — долго петлял по улицам, чтобы запутать свой след.

Найдя нужных людей, он шепотом произносил пароль, чуть заметно подавал масонские знаки. Но наталкивался на глухую стену.

Осторожность мадридских масонов восхищала Риэго. Вспоминая угрозы Эгиа, он только посвистывал: самый пронырливый шпион окажется здесь в дураках!

Вскоре Риэго приметил, что за ним по пятам ходят какие-то люди. Преследователи эти были так осторожны, так робко жались к стенам… Никак нельзя было принять их за секретных агентов полиции. Рафаэль догадывался: за ним следят «глаза» вольных каменщиков.

Однако эта игра в прятки затягивалась и начинала выводить из себя нетерпеливого от природы Риэго. Он уже готов был махнуть рукой на данное ему поручение и направиться в Кадис, в свой полк.

Как-то, возвращаясь к себе в заезжий двор близ Площади Быков, Риэго подошел к уличной шоколаднице. Он бросил на поднос десять мараведов и с раздражением подумал, что выданные ему подъемные приходят к концу: слишком долго задержался он в Мадриде.

Протягивая чашку с ароматным напитком, женщина прошептала:

— Дон Рафаэль, вас ждут сегодня вечером.

Риэго посмотрел ей пристально в глаза. Неужели это от «них»? Но ведь он мог и не подойти к этой шоколаднице… Возможно ли такое совпадение? Нет, это просто мистификация…

— Где?

— Камино-Альто, за Толедским мостом.

Один из французских адресов!..

Предстояло пересечь весь город, а солнце уже склонялось к закату. Забыв на радостях всякую осторожность, Риэго пошел прямо к мосту.

Через час он уже шагал вдоль набережной Мансанареса рядом с доверенным лицом мадридской ложи.

— Возьмите меня под руку. Понимаете — вы поддерживаете… Ну, скажем, вашего чахоточного брата… или, лучше, дядю.

Рафаэль косится на своего спутника. Исхудалое лицо, запавшие глаза. Тяжело опирается на палку… Но эта крепкая рука с тугими, стальными мускулами говорит о богатырском здоровье. И снова он изумляется ловкости мадридцев.

— Я слушаю вас, дон Рафаэль.

Риэго передает предложения парижан:

— Французские братья надеются, что мы начнем восстание с севера. Тогда они смогут протянуть нам руку помощи через Пиренеи. Мы получим не только оружие, но и добровольцев. Готов к действию и Мина. По первому зову он перейдет горы и поднимет Наварру и весь север Испании.

— Нет, никакой помощи людьми из Франции! Это только погубило бы наше дело. Во французах народ все еще видит врагов.

— Да, но оружие? Я должен вам сообщить, что французские ложи завербовали у себя капитанов, готовых на риск. Они подойдут с грузом оружия к любой точке испанского берега.

— Брат Риэго, запомните: восстание, которое мы подготовляем, ни в чем не будет походить на герилью. Подымутся не крестьяне, а регулярные воинские части. Зачем же еще оружие? Нет, принять мы можем только деньги. Впрочем, я передам предложения на суд Великого Востока.

— Ну, а Мина?

— Мина выпадает из игры.

Риэго в недоумении остановился:

— Как? Этого я не могу понять!