У меня как-то мало воспоминаний сохранилось о раннем детстве. Жили мы тогда в Самаре в доме Юрьина, что на Саратовской улице. Над нами жила семья Шишковых. Дети там были немного старше меня. В мою память врезалось четкое воспоминание. Рождество, раннее утро, за окнами темнота. Почему-то я не мог заснуть, и нянька принесла меня в гостиную и посадила на диван. Горит керосиновая стоячая лампа, поблескивают украшения на елке, горничная подметает пол. Я занят упряжкой. Расписанная деревянная лошадка в розвальнях, помните, они делались тогда из желтого лубка, все как следует, с вогнутыми впереди полозьями и относами. Задумчиво я вожу упряжкой вдоль по дивану.

Еще помню, как сижу на подоконнике, весна, окно открыто, и кухарка Николавна спрашивает меня, что мне принести из булочной. Я кричу: «Розанчики!» — и развожу широко руками — вот столько! Каково же мое возмущеник, когда она вместо розанчиков приносит плюшки и рогульки. В сердцах я кричу: «Чтоб ты мне не смела, чтоб ты мне не надо!»

Сверстники помнят, как мы скакали верхом на палочке. На нее была насажена голова лошади с половиной туловища из папье-маше, а сзади была перекладина с двумя колесиками. На лошади была сбруя с маленькими бубенцами. В один прекрасный день моя мать увидела, что одного бубенчика не хватает, и, зная мою скверную привычку брать в рот что попало, испугалась, что я его проглотил. На следующее утро я с матерью встречаю на лестнице Анночку Шишкову. Она на три года старше меня. Мама говорит Анночке: «Послушай, как у Юры в животике звенит бубенчик!» Это было в 1901 году. Прошло 50 лет. В Париже я иду в бюро Софии Михайловны Зерновой поговорить о помощи приюту «Монжерон». Меня встречает представительная красивая дама с сединой и предлагает мне сесть и подождать. Сижу, а она работает за пюпитром. И вдруг я слышу неожиданный вопрос: «Скажите, что у Вас еще звенит бубенчик в животе?» Боже мой! Мы не видались десятки лет, и я не узнал Анночки. Теперь она Шмеман, мать протоиерея А. Шмемана.

А вот еще один из моих подвигов детства. Я уже старше и участвую как мальчик с образом на свадьбе моей тети Юлии Гончаровой, выходящей замуж за Петра Африкановича Сафонова, будущего члена Государственной Думы 3-го и 4-го созывов. Веселые дяди дали мне выпить целый бокал шампанского, и я провозглашаю тост: «Ну, черти, пейте и целуйтесь!»

Время идет, и наступает пора сознательных игр. Я один в семье, и мне предоставляется самому выбор, во что играть. Начинаю с оловянных солдатиков. За углом на Заводской улице лавчонка, в которой в лубочных овальных коробках продаются раскрашенные солдатики. Кто еще помнит о них? Но я быстро разочаровываюсь. Дело в том, что они плохо стоят на ногах и при схватках легко валятся и поэтому выбывают как убитые. С моим другом Алешей Белоцерковским переходим на пуговицы. Их труднее убивать. Убитыми считаются только перевернутые. Их у меня и у Алеши по несколько тысяч. В то время галантерейные магазины были полны роскошными дамскими пуговицами из кости, металла, перламутра, разных форм и цветов, с эмалью. Из таких пуговиц формируются гвардейские полки. Но самые ударные части, гоплиты — это костяные запонки для наволочек. Вы помните, они были желтоватые и состояли из двух костяных кружочков, соединенных осью, и надевались на две противоположные петли на наволочке. Их можно было победить, только поставив вертикально и заставив кататься. Так вот эти полчища занимали нас часами. Были войны, были парады, были учения и маневры. Подумайте, сколько было нужно времени, чтобы составить из тысяч пуговиц стройные каре или рассыпать цепи по полу! Одновременно велись и дипломатические переговоры, ставились ультиматумы, вырабатывались условия. Главой моего государства была мужская запонка для воротника рубашки. Вы помните костяной кружок с двумя металлическими дужками, которые на пружинке можно было развернуть в две стороны? Скоро мы усовершенствовали средства коммуникации. Тогда мы жили в доме Челышева на той же Саратовской, в третьем этаже, а Белоцерковские в первом. По наружной стене со двора мы провели провода и установили телефоны. События срочно передавались туда и обратно. Для пополнений надо было копить деньги и потом идти в магазин Покидышева, что на углу Панской, и в сладостном возбуждении выбирать дюжины восхитительных дамских пуговиц.

Техника тоже играла большую роль в наших забавах. Мне подарили большой пассажирский пароход с большим кормовым колесом. Такие ходили при Марке Твене по Миссисипи. Так вот, я снял это колесо, насадил его на ось вместе со шкивом и сделал ременной привод к довольно большому пропеллеру. В ванной комнате, когда я подставлял колесо под струю крана в ванне, колесо и пропеллер начинали бешено вертеться. Я уверял, что это очень способствует очищению воздуха в этом помещении… Другим изобретением была моторная лодка. Из березовой чурки я вырезал и выдалбливал лодочку. В корме просверливал под косым углом дырочку. Теперь вы, наверно, помните масленки, из которых смазывали швейные машинки Зингера? Кругленький металлический сосуд с привинченной трубочкой. Так вот, вместо масла я наливал в сосуд воду и превращал масленку в паровой котел, подставляя под нее в лодке огарок свечи или чашечку со спиртом. Трубка вставлялась в дырочку в корпусе лодки. Когда вода закипала, пар начинал с силой вырываться из трубки в воду и приводил лодку в движение. Руль ставился под углом, и лодка в ванне сама двигалась по кругу.

Толчок к строительной инициативе был дан началом воздухоплавания. Я с товарищами бегал на тогда весьма частые лекции и скупал книжонки, повествующие об Икаре, Лилиентале, Сантес Дюмоне, Монгольфье, Гамбетте, перелетевшем на шаре из осажденного Парижа, о братьях Райт, Блерио и Латаме, Вуазене и т. д. На берегах Волги в окрестностях росли громадные осокори, и их кора была замечательным материалом для вытачивания и вырезания пропеллеров. Потом такой винт насаживался на круглую палочку. И когда вы придавали этой палочке вращательное движение между двумя ладонями, пропеллер возносился к потолку. У меня был знаменитый «Ромул», бивший все рекорды. (Названия выбирались оттого, что мы начали изучать древнюю историю.) Но делали мы и аппараты тяжелее воздуха. Остов, состоявший из одной жердочки, крылья из бумаги на перекладинках, мотор из растягиваемого резинового шнурочка, закрепленный в несколько оборотов на неподвижном крючке на конце самолета и на подвижном, заканчивающем ось пропеллера. Крутя пропеллер, вы свертывали резинку в последовательные узелки. В долгие зимы летать приходилось в закрытом помещении, и гостиные даже из угла в угол были недостаточны. Помню, что для установления рекорда я пользовался домовой лестницей. Сознаюсь, что поиски обширного закрытого помещения у меня остались на всю жизнь. Так, уже здесь, сидя на концертах в Конститюшен Холл в Вашингтоне, я с удовольствием примерялся, как хорошо было бы с верхних мест запустить свой аэроплан через партер в противоположный угол.

Что касается воздушных шаров, то мы лепили их из папиросной бумаги. Дома мы имели разного размера кубики, некоторые продолговатые длиной в 20 сантиметров. Мы расправляли мешок из папиросной бумаги на двух таких кубиках и подставляли паяльную лампу. Пузырь мгновенно наполнялся горячим воздухом и летел к потолку. Как мы не устроили пожара — совершенно непонятно. Но на даче мы делали сам шар из той же папиросной бумаги в сажень величиной, нижнее отверстие расправляли, укрепляли жердочками и прикрепляли на проволоке большой ком ваты, пропитанной спиртом. На земле нагрев производили той же паяльной лампой, а перед отлетом поджигалась вата. Шар уносился в лучах солнца на большую высоту. Но эту забаву пришлось прекратить: соседи-дачники грозились жаловаться полиции, так как такие шары представляли опасность в смысле пожара.

Но еще до этого периода мы обожали запускать змея. Не жалкие треугольные змеи Америки, а плоский змей величиной до груди взрослого человека! Для его сооружения надо было идти на лесной двор и покупать деревянные дранки, которые употреблялись при штукатурке стен, длинную связку мочалы для хвоста и, наконец, в канатную пеньковую лавку Попова, что на Заводской улице. Там покупались мотки бечевки. Как сейчас помню непередаваемый смоляной запах канатов для барж и пароходов в этом магазине. Дранки скреплялись крестовиной, на каркас наклеивалась твердая цветная бумага. Путлище — три веревочки от верхних углов и середины змея — определяло нужный угол к ветру. К нижним углам прикрепляли мочальный хвост, быстро сходившийся в один конец. Потом во дворе один заносил змея, другой маневрировал бечевкой, то пуская, то натягивая. Бечева с мотка перематывалась на палочку крест-накрест. Наконец, змей попадал в нужное течение ветра и стремительно возносился над городом, усиленно натягивая бечеву. Приходилось бежать на угол Заводской, за целый квартал, смотреть, перешел ли он эту границу.