В гражданской войне точное определение правового положения гражданского населения еще более усложняется. Военные действия ведутся сторонниками двух различных политических идеологий. Они являются не только военными в форме, но еще в большем проценте штатскими, зачастую действующими в помощь военным частям своей стороны. Практически перед участниками гражданских войн ставится вопрос — в какой мере можно рассматривать такого рода штатских врагами наравне с военными?

Вспоминая о нашей атаке под селом Слоутом, я подумал о следующем противоречии. Никто не будет оспаривать, что одной из главных задач воюющих является убийство противников. Поскольку участие в войне считается исполнением патриотического долга, казалось бы, участники должны гордиться числом убитых врагов и у них в памяти должны запечатлеваться все детали такого рода столкновений. На самом деле, однако, я устанавливаю, что за мою долгую жизнь, невзирая на сотни самых откровенных разговоров со своими боевыми товарищами, эта тема убийства врагов на войне никогда не затрагивалась. Никто не рассказывал, сколько он убил людей и как. Я помню, что я в шутливой форме, уже здесь в Америке, спросил милейшего коллегу по школе Петра Петровича Зубова: «Петр Петрович, сколько Вы убили в боях противников?» Хочу пояснить, что Зубов пошел на Первую мировую войну против немцев вольноопределяющимся Кавалергардского полка и за свою доблесть заслужил до производства в офицеры полную колодку — 4 солдатских Георгия. Потом в армии генерала Юденича он командовал единственным конным полком Юго-Западной армии. Уже в Америке Петр Петрович, будучи глубоко верующим, из года в год собирал до 100 000 долларов для Владимирской духовной академии, добиваясь субсидий у американских обществ. Нужно было видеть круглые от изумления глаза Зубова при моем вопросе. «Конечно, никого!» — прозвучал его ответ.

Вернусь, однако, к Слоуту и опишу один момент, свидетелем которого я стал. Красноармейцы, как я уже сказал, бежали по глубокому снегу к селу, смешно прыгая и проваливаясь в снег. Остался и не бежал один рослый парень в полушубке и черной кожаной фуражке с красной звездой. Он бросил винтовку, очевидно, расстреляв патроны. В руках у него был наган. Мы с одним унтер-офицером из конногвардейцев скакали к нему. Мой сосед вложил шашку в ножны и вытащил парабеллум. Он был ближе к комиссару, но я слышал хлопки выстрелов из его нагана. Когда конногвардеец был уже в нескольких шагах от комиссара, у того револьвер дал осечку. В этот же момент я услышал выстрел парабеллума. Фуражка комиссара взлетела на аршин в воздух, а повыше переносицы на лбу расплылось кровавое пятно. Он сделал два падающих шага назад и упал в снег мертвым. Это подскакивание головного убора при попадании в голову мне живо вспомнилось десятки лет спустя, когда я в американском журнале смотрел фотографии расправы с чиновниками Батисты. На фотографии был шеф полиции, и за ним шел коммунист Кастро. Снимок был сделан в тот момент, когда коммунист выпустил пулю из револьвера в затылок полицейскому. И вот у него тоже взлетело прямо вверх на аршин канотье, точно так же, как под Слоутом фуражка комиссара.

Вернувшись еще раз в штаб полка, я нашел телеграмму от отца. Он с матерью вернулся из Ростова в Киев, собирается уезжать и спрашивает, могу ли я приехать на несколько дней. Граф Бенигсен дает мне отпуск. Путешествие от Глухова до Киева в товарных вагонах с рядом пересадок занимает три дня. Особенно изводит, когда паровоз ползет на подъем, все тише и тише, и ты, лежа на полу в темноте, гадаешь — вытянет или не вытянет? Если нет, то это новая проволочка в несколько часов.

Родители уезжают через три дня в Одессу и дальше в Новороссийск. Все мои розыски через штабы, где находится мой полк, ни к чему не приводят. Из Глухова он ушел и, очевидно, влился в общий поток отступления. Что все-таки значит молодость и еще нетронутая нервная система! Мы вовлечены во всеобщую катастрофу, предвидение будущего ограничивается двумя-тремя днями, а в пути — таким же количеством часов. С двоюродным братом Аликом решаем ехать с моими родителями в Одессу и искать полк с юга. Отцу отведен товарный вагон. Его заполняют служащие Продовольственного отдела при штабе генерал-губернатора Киева. Путешествие до Одессы длится 32 дня, туда мы попадаем на Рождество. Удивляться нечему. В вагоне мы сталкиваемся с врагом, давшим осенью 19-го года победу большевикам, — вшами и сыпным тифом. Они почти целиком разгромили белую рать. Первым заболевает Алик. В Кременчуге помещаем его в госпиталь и, по существу, оставляем на произвол судьбы. Но вечером, в том же Кременчуге, за ужином в вокзальном ресторане я чувствую такой предсмертный холод-озноб, который врезается в память на всю жизнь. На узловой станции Знаменка меня кладут в железнодорожную больницу. Родители не бросают меня и остаются в Знаменке. И вот тут в течение 15 дней судьба решает вопрос — погибнуть всей семье или нет. Прежде всего, все основания предполагать, то отец и мать тоже заболеют. Но главное, того и гляди Знаменку займут большевики и, конечно, поспешат ликвидировать таких врагов народа, как тульский губернатор и кирасир Его Величества.

Но, представьте себе, по милости Божьей мы преодолеваем этот критический период. Мой тиф не был особенно тяжелым, и я почти не терял сознания. Через 15 дней нас принимают на бронепоезд, и мы опять начинаем движение на юг. Через несколько дней я в состоянии помогать команде поезда грузить дрова на тендер. Вот тут мы оказываемся в тупике. В глубокой лощине речонка. На том берегу магистраль на Одессу. Но один из быков моста взорван, и наши военные инженеры возводят из шпал и бревен высоченный бык, на который натягивают уцелевшую ферму. Ждем дня три окончания работы. Удается перевести паровоз, хотя все сооружение качается и грозно и отчаянно скрипит. Бронированные платформы с орудиями, каждую в отдельности, перекатываем на руках. Они легче паровоза. А после этого пассажирские вагоны уже не представляют собой проблемы. Канун Нового года встречаем с родителями в Вознесенске в купе первого класса и распиваем раздобытую бутылку вина. На следующий день мы уже в Одессе. Один из рискованнейших периодов нашей жизни преодолен. Живем в Лондонской гостинице две недели, дожидаясь отплытия «Саратова». Он переполнен до отказа, удается получить три сидячих места на диване за обеденным столом в кают-компании. Приходим в Севастополь. Любопытно, как в молодости упрямо отказываешься считаться со всей ненормальностью жизненных условий и упорно играешь комедию нормальной жизни. С Графской пристани упрямо идешь в Океанографический музей — мы не беженцы, а туристы!

Ночью в Феодосии я схожу с «Саратова» и расстаюсь с родителями. Они едут дальше в Новороссийск. Увижу я их опять только через 11 месяцев в г. Нише, в Югославии. В Одессе я выяснил, где находится запасная часть нашего полка. Она стоит в колонии Окреч у станции Грамматиково, на железной дороге Джанкой — Владиславовка. В 3 часа ночи схожу с поезда на пустынной маленькой станции, справляюсь у дежурного. Надо только перейти пути, там ряд одноэтажных домиков, стучу и попадаю в комнату Всеволожского из моего эскадрона. Даже есть свободный диван. Сергей радостно кричит: «Мемка! А мы думали, тебя уже нет в живых!» Еще одна страница жизни переворачивается.

Начался последний этап моего участия в Гражданской войне. Грамматиково представляло собой крохотный поселок у железнодорожной станции, ряд небольших одноэтажных домов, вытянутых в один ряд вдоль путей, ни кустика, ни деревца, никакого хозяйства во дворах. Зато колония немецких колонистов Окреч в версте от Грамматикова, равно как потом Аблеш, которую мы, кирасиры, сделали своей штаб-квартирой на весь 1920 год, производила на нас глубокое впечатление. В ровной степи эти колонии были настоящим оазисом. Вдоль улицы стояли большие кирпичные дома с подвалами, по несколько комнат в каждом. Во многих домах были паркетные полы. Служебные постройки во дворах поражали своей солидностью. Вдоль улицы были асфальтовые тротуары, и все селение было в густой тени садов и аллей. В полуверсте от Аблеша лежала убогая татарская деревенька, состоящая из глинобитных мазанок под соломенными крышами, в которые можно было войти, лишь пригнув голову. Вокруг них не было признаков хозяйства, только пыль и грязь. Такую же бедность и запустение мне пришлось увидеть еще раз в жизни через полвека в испанской эстрамадуре по дороге из Бадахоса в Севилью. Такие же мазанки, ни кола, ни двора, и на рыжеватом безграничном фоне необработанной степи на горизонте сделанная из досок громадная фигура быка для коррид. Крымская же степь в 20-м году являла громадную разницу жизни пришельцев — немецких колонистов, богачей-помещиков — и нищих татар, то есть основного населения, а также убогое существование русских поселенцев. Возникал вопрос, неужели за полтораста лет, со времен Екатерины, немецкий пример не оказал никакого влияния на коренное население этой части Крыма?