Вспоминая такого рода события, я не намерен возбуждать страсти и споры. Все это только история, показывающая, чем тогда интересовались люди и что их волновало. Между прочим, в собрании и в гостях было условлено не говорить о службе и проблемах хозяйства, этого требовали дамы, но именно эти темы поглощали весь интерес и рвение мужчин.

До А. Н. Малахова управляющим был Еремеев, бывший офицер одного из лучших полков. Вместе с одним из высших чиновников Главного управления уделов Толстым он оказался замешанным в денежных неправильностях и хищениях. Они были судимы и осуждены. Об этом случае я упоминаю по следующему соображению. За 10 лет моей сознательной жизни в России, кроме указанного случая, я знал только еще об одном уголовном процессе, в котором был осужден один из высших чиновников империи, начальник Департамента полиции В. Лопухин. Враги Российской империи сумели ложно и подло убедить весь либеральный мир в том, что Россия была коррумпированной страной, состоящей сплошь из взяточников и растратчиков, а на самом деле за 10 лет там на скамью подсудимых сели, кроме двух интендантов, только три высших чиновника. Откройте ныне американские газеты, и вы за редким исключением непременно каждый день будете узнавать, что такие-то конгрессмены, сенаторы или губернаторы принимали денежные подарки и были замешаны в денежных мальверзациях.

Теперь я глубоко сожалею, что в те далекие времена я как подросток только поверхностно интересовался более серьезными вопросами, чем охота, верховая езда и спорт. Поселок при усадьбе Байрам Али был, например, любопытнейшим сборищем людей самых разнообразных наций. В полицейском участке насчитывали до 11 национальностей. Помимо коренных туркмен и русских, были сарты (узбеки), армяне и греки. Дальше шли таджики, тарачинцы — монгольского происхождения, джимшиды — кочевое племя из Пакистана, говорившее на почти неизмененном санскритском языке. Сколько интересных сведений можно было почерпнуть из разговоров с ними, пользуясь услугами переводчиков, состоявших на службе имения!

По истории края в то время существовала только монография профессора Жуковского, очень общая и неглубокая. Никаких раскопов в упомянутых урочищах не производилось. Познание края надо было искать в книгохранилищах Бухары, Коканда, Андижана и Самарканда, но для этого требовалось серьезное знание местных языков и много времени. Характерно, как русские в начале этого века были мало подготовлены как туристы. В первую очередь мы ездили в Европу, потом по проложенной тропе в Крым и на Минеральные Воды и совершенно без внимания оставляли архитектурные и исторические сокровища собственной страны. Мало кому приходило в голову объехать церковные центры в Ростове, Владимире, Рязани, Угличе, Суздале, посетить изумительные деревянные храмы вроде Кижей. Точно так же я много раз проезжал проездом Самарканд и ни разу там не остановился. От этих долгих переездов остается общее впечатление скуки. Пассажиров почти не было. От Ташкента на юг по Закаспийской железной дороге в вагон-ресторанах все блюда готовили на бараньем сале, и я до сих пор помню вкус их. Оставалось только читать и спать или считать телеграфные столбы от станции до станции. Вот от этого к концу жизни в памяти сохранилась такая чепуха: Джилга, Дарбаза, Кабул Сай, Монтай Таш, Арысь, Туркестан — названия станций на перегоне от Ташкента на север. От Арыси отходила ветка в несколько сот верст к Верному (ныне Алма-Ата). Полупустыня и полустепь только на станции Аральское море сменялась видом бескрайнего водного пространства, светло-бирюзовой пелены, сливавшейся с воздухом на горизонте и со светло-желтыми пологими берегами. По всей вероятности, они были так пологи, что надо было пройти с версту в воде, пока она доходила вам до пояса.

Дальше к северу шла холмистая степь. Такой пустоты я никогда больше в жизни не видал. Недаром тогда так называемая Тургайская область, с главным городом Кустанаем, не могла приютить даже своего начальника, губернатора, и он жил в Оренбурге, создавая из этого города особый случай для России: в нем жило и работало два губернатора. Кто тогда в вагоне мог думать о том, что эта пустая степь по велению Хрущева превратится в целину? Кто мог предвидеть, что через полвека от одной из станций протянется на восток мощеная дорога и линия столбов к знаменитому советскому космодрому Байконуру? В те времена обращала на себя внимание только станция Эмба, с которой во втором десятилетии этого века были связаны надежды на новые нефтяные месторождения вдоль реки того же названия. Однако надежды эти потом не оправдались. Последняя станция перед Оренбургом была Меновой Двор. Из вагона вы видели невысокую стену, окружавшую порядочный квадрат с башенками по углам. Это было место, где кочевники-казахи обменивали свое сырье на немудреные товары, в которых нуждались. После этого уже станцию Оренбург можно было считать началом Европы.

За всю свою жизнь, в поисках сравнений, я только один раз почувствовал себя, как в Туркестане. Мы с женой ехали автобусом из Каньона Йосимити в Монтерей в Калифорнии, и вдруг на одной остановке я увидал ту же гамму красок и приблизительно тот же ландшафт. В красновато-бурой пустыне высились башни каменной плотины и за ней расстилалось голубое пространство водохранилища. Я вышел из автобуса, добежал до башни шлюза и, даже не закрывая глаз, создал себе иллюзию, что мне не 70, а 15 лет, и я стою на плотине Султан Бента. Этот день вообще был знаменательным. Он создал еше одну, на этот раз вкусовую перемычку за десятки лет к детству. Ради рекламы автобус туристов остановился в поселке, в котором все население было занято сушкой фруктов. В большом туристическом центре разрешали даром брать из лотков 24 сорта сушеных фруктов. Там были абрикосы, винные ягоды, груши, яблоки, виноград, изюм. И мои язык и небо передали мне тот же вкус, как в Самаре, когда моя мать давала нам на сладкое компот из калифорнийских сушеных фруктов. Тогда я понял, что нахожусь у первоисточника того, что любил в детстве.

Страсть к охоте была, очевидно, врожденной в нашей семье. Мой отец и дядя Леонид были страстными охотниками. У меня она развивалась с момента, когда мне подарили монтекристо, стрелявшее дробинками. Мне было 10 лет, и на даче я немилосердно стрелял в воробьев, сидевших стайками у отдельно стоящей кухни у оврага. Сознаюсь, что у меня не было угрызений совести в сознании, что я убиваю. Точно так же мы с моим двоюродным братом Аликом медленно ездили в шлюпке по пруду вдоль берега и высматривали сидевших на берегу лягушек. И у нас не было сожаления, когда лягушка в предсмертном прыжке подскакивала и падала мертвой в воду. Но раз мальчишкой я осознал ужас того, что я убиваю. На даче как-то я крался по тропинкам, изображая траппера. На небольшой прогалине высоко надо мною на ветке сидела сорока, вертелась и потряхивала хвостом, не подозревая об опасности. Я тщательно целился И выстрелил. Сорока с жалобным криком упала, ударилась о землю, приподнялась и опять повалилась на бок. Из ее шеи текла кровь. Меня объял ужас, жалость, желание помочь, исправить свой грех и сознание безнадежности положения. Трясясь от волнения, я зарядил ружьецо и добил несчастную сороку, но память об этом случае и до сих пор вызывает боль в сердце. Так 70 лет тому назад я в первый раз осознал, что значит лишать жизни живое существо. Однако должен признаться, что в последующие годы при охотничьей страсти я больше не переживал таких угрызений, а война и революция создали чувство ненависти к врагу, и в отдельных случаях его смерть давала мне даже удовлетворение.

Что же касается охоты, то мой отец и я оказались просто в привилегированном положении. Как я уже сказал, мой отец служил в Удельном округе в Самаре. Округ состоял, насколько помню, из 23 больших имений общей площадью чуть ли не в 100 000 десятин. Они были расположены в лесистых частях Самарской, Симбирской и Уфимской губерний, и служащие Удельного Ведомства пользовались неограниченным правом охоты. Начальник округа приглашал на волчьи облавы, на лося, на глухариный ток губернатора, предводителя дворянства и других видных людей губернии. Но на эти охоты отец меня не брал, зато я был полон его рассказами. Все это кончилось в 1917 году, и мой охотничий опыт оказался ограниченным, я думаю, только пятью годами. На настоящую охоту я попал в первый раз, когда мне было 14 лет.