Взглянув на меня, она с изумлением сказала:

— Откуда ты взялась, ты, что не вымолвила ни слова?

Не дожидаясь ответа, она пошла прочь и вскоре исчезла совсем.

Мне хотелось бы поведать ей о своей жизни. Она сделала бы из нее историю и стала бы рассказывать ее в деревнях. Могу себе представить, как она одну за другой открывает двери моей истории, сохраняя для себя одной высший секрет.

Пригревшись на солнышке, я заснула. Меня разбудил холодный пыльный ветер. Уж не приснилась ли мне эта молодая женщина, спрашивала я себя, или же я действительно видела и слышала ее? Меня окружала разноликая, настороженная толпа. Люди думали, что я притворяюсь, делаю вид, будто сплю, либо размышляю, отыскивая в памяти обрывки какой-нибудь истории. Подняться и уйти с площади представлялось мне делом нелегким. Стоило мне открыть глаза, как все вокруг тут же смолкли и приготовились слушать. Я решила сказать им несколько слов, чтобы не разочаровывать совсем.

— Друзья! Ночь, не торопясь уйти, сомкнула мне веки. Она наводила порядок в моих мыслях, голова моя слишком устала за последнее время. Странствия, пути-дороги, беззвездные небеса, паводки, песчаные бури, ненужные встречи, холодные дома, заплаканные лица, бесконечные переходы… Гонимая ветром, со вчерашнего дня я здесь и знаю, что дошла до последней двери, предназначенной для падших душ, до той самой двери, у которой нет названия, ибо она ведет в безмолвие, в тот дом, где вопросы разбиваются о камни. Вообразите себе жилище, каждый камень которого — это день, счастливый или зловещий, и камни эти скреплены между собой затвердевшими песчинками, и каждая из них — это мысль, а может, даже нота. Душа, проникающая в этот дом, обнажена до предела. Она не может лгать или рядиться в чужие одежды. В ней живет истина. Любое лживое слово, сказанное сознательно или по ошибке, подобно выпавшему зубу. У меня пока все зубы целы, потому что я только-только подошла к порогу этого дома. И все-таки я помню об этом, когда говорю с вами. Ведь скоро я войду внутрь. И вы меня увидите. Я предстану такой, какая есть, какой стою сейчас перед вами: закутанная в джеллабу, укрывающую мое тело. Дома вы, возможно, и не увидите. Во всяком случае, вначале. Но со временем вас туда впустят, и тогда секрет прояснится, представ во всей своей наготе. Друзья, мой долг рассказать вам эту историю. Я пришла как раз в тот момент, когда сказитель, которому выпало поведать ее, угодил в ловушку, став жертвой собственной слепоты. Он попал в сети, сотканные спящим пауком. Открыл было двери, да так и оставил их разверстыми. Исчез посреди реки, бросив меня на произвол судьбы. Я отдалась на волю волн. Меня носило течение. Я пыталась сопротивляться. Выбивалась из сил. Время от времени вода выбрасывала меня на берег, но, как только начинался новый паводок, тут же опять подхватывала и уносила. У меня не было времени ни думать, ни действовать. Под конец я уступила. Тело мое очищалось, менялось. Я говорю сегодня о давних временах. Но с удивительной точностью помню все до мельчайших подробностей. И если я прибегаю к образным выражениям, то потому лишь, что мы еще не знаем друг друга. Вы увидите, в моем доме слова падают, будто капли кислоты. Уж я-то знаю, моя кожа тому свидетель. Но дело не в этом. Двери откроются, возможно, и не по порядку, но об одном вас прошу: следуйте за мной и наберитесь терпения. Время — это мы сами. Оно у нас на лице, в нашем молчании, в нашем ожидании. Да снизойдет на нас время терпения, дни, когда ничего не случается, надо заслужить…

Священной ночью, двадцать седьмой по счету ночью месяца Рамадан, ночью «ниспослания» Книги мусульманского сообщества, определяющей судьбы людей, мой отец, умирая, призвал меня к себе и освободил. Он дал мне волю — так поступали некогда с рабами. Мы остались вдвоем за запертой дверью. Он говорил тихим голосом. Смерть была рядом; она бродила по комнате, которую едва освещала свеча. И по мере того как убывала ночь, смерть подходила все ближе, стирая мало-помалу краски с его лица. Казалось, кто-то проводит рукой по лбу отца, смывая следы жизни. Он был спокоен и продолжал говорить со мной до самого рассвета. Послышались призывные крики, как всегда собиравшие людей на молитву и чтение Корана. То была ночь детей, которые принимали себя за ангелов или райских птичек и не страшились судьбы. Они играли на улицах, их крики сливались с криками муэдзина, усиленными микрофоном, дабы Всевышний лучше слышал его. Отец слабо улыбнулся, словно желал сказать, что муэдзин этот — жалкий человек: читает Коран и ничего в нем не смыслит.

Я сидела на подушке у кровати отца. Наши головы почти соприкасались. Я слушала его, не перебивая. На своей щеке я чувствовала его дыхание. Исходившее от него зловоние не смущало меня.

— Известно ли тебе, что в эту ночь ни одному ребенку не положено ни умирать, ни страдать? Потому что эта «ночь стоит тысячи месяцев». Детям надлежит встречать посланных Всевышним ангелов: «Ангелы и Дух с разрешения своего владыки нисходят этой ночью, дабы уладить все дела». И хотя это Ночь Невинности, дети вовсе не невинны. Они, пожалуй, даже ужасны. И если эта ночь принадлежит им, она принадлежит и нам тоже, нам с тобой. Она будет для нас первой и последней. Двадцать седьмая ночь этого месяца благоприятствует исповеди, а быть может, и прощению. Но так как ангелы скоро спустятся к нам и станут наводить порядок, мне придется соблюдать осторожность. Хотелось бы все расставить по своим местам до того, как они вмешаются. При своей видимой непорочной легкости они могут быть суровыми. А что значит навести порядок? Это в первую очередь признать ошибку, то есть, иными словами, ту злосчастную иллюзию, самообман, который навлек проклятие на все наше семейство. Дай немного воды, в горле у меня пересохло. Скажи-ка, сколько тебе лет? Я уже разучился считать…

— Скоро минет двадцать…

— Стало быть, двадцать лет лжи, и хуже всего, что лгал именно я, ты-то совсем ни при чем, ну или почти ни при чем. В конце концов, забывчивость — это даже и не страсть, это стало своего рода болезнью. Прости меня, но я хочу рассказать тебе то, в чем никогда и никому не решался признаться, даже твоей бедной матери. О, главным образом матери, женщине без характера, невеселой, но до того послушной, что тоска одна! Вечно готовая исполнить любое приказание, она никогда не возмущалась, хотя, может, и возмущалась, но только молча и когда оставалась совсем одна. Она была воспитана в лучших традициях: супруга на службе у своего мужа. Я считал это вполне нормальным, естественным. Хотя очень может быть, что ее возмущение выразилось в тайной мести: из года в год она беременела и рожала мне девочку за девочкой; она буквально душила меня своими никому не нужными отпрысками; я терпел; я перестал молиться и отказывался от всего, что исходило от нее. Когда же мне случалось заглянуть в мечеть, вместо того чтобы совершать одну из обязательных пяти молитв, я начинал строить хитроумные планы, чтобы найти выход из такой ситуации, когда все несчастливы. И сегодня я могу признаться, что порой готов был пойти даже на убийство. Причем то обстоятельство, что скверные мысли приходили мне в голову в священном месте, там, где положено царить добродетели и покою, лишь подстегивало меня. Я тщательно обдумывал все возможности безупречного преступления. Ах, я был недобрым человеком, но слабым. А зло не терпит слабости. Зло черпает силу в неколебимой решимости без оглядки. Меня же одолевали сомнения. В ту пору, когда в наших краях распространилась эпидемия тифа, я делал все, чтобы пустить ее в свой дом. Я не давал твоей матери и сестрам вакцину и другие лекарства, которые мы получали, а сам принимал их. Я должен был выжить, чтобы похоронить их всех и заново построить свою жизнь. Какая подлость, какая низость! Судьба и случай уберегли мой дом от болезни. Тиф поразил ближайших наших соседей, но, продолжая вершить свое страшное дело и сеять вокруг смерть, обошел стороной наш очаг. О дочь моя, я стыжусь своих слов! Но в эту священную ночь истина рвется наружу, хотим мы того или нет. И ты должна выслушать меня, даже если мои слова причиняют тебе боль. Что-то вроде проклятия преследовало нашу семью. Братья мои неустанно плели интриги. Они едва скрывали свою ненависть ко мне. Их слова и привычные формулы вежливости приводили меня в отчаяние. Я не в силах был больше сносить их лицемерие. Но когда я уединялся в мечети, в голову мне приходили такие же точно мысли, как им. На их месте, возможно, я думал бы то же самое, меня одолевали бы та же алчность, та же зависть. Только вот беда, завидовали-то они моему богатству, а не дочерям. Налей мне немного чая, ночь впереди долгая. Задерни шторы, может, не так будет слышно этого глупого горлопана. Религии требуется тишина и сосредоточенность, а не этот шум - гам, который наверняка не нравится Ангелам Судьбы. Представляешь, какую работу они должны проделать за несколько часов? Очистить все! Навести полный порядок!