Я как раз начала собираться, когда в палату вошел Консул. Вид у него был не такой печальный, как обычно. Он принес мяты и сказал:

— Давайте заварим чай, как раньше.

Места сомнениям больше не оставалось, я отчетливо почувствовала, как что-то окончательно порвалось меж нами. А почему, и сама не знаю. Но, почувствовав это, я ничуть не удивилась.

Чай мы заваривать не стали. Я объявила ему, что возвращаюсь в тюрьму. Он ничего не сказал. А ведь пришел поговорить со мной. Он сидел на стуле, я — на краю кровати. После довольно долгого молчания я заметила, что лицо его покраснело.

— Перестаньте вертеться, прошу вас, — сказал он.

— Я не верчусь…

— Знаю, но у вас в голове такой сумбур… я прямо слышу, как сталкиваются ваши мысли.

Затем продолжал уже более спокойным тоном:

— Сегодня у моих рук недостанет сил смотреть на вас. Они устали. Чувствуют свою вину и никчемность. Я ощущаю их безволие. Меня терзают угрызения совести, ибо я никогда не мог сравниться с вами ни силой духа, ни мужеством. Мне вообще не дано изведать душевного подъема. С детских лет я познал трагедию, и веление, полученное мною с небес или от жизни, предписывало мне упорствовать, не прерывать жизненную нить, укреплять мою сущность, стать человеком не исключительным, а нормальным. Мне не удается высказать вам связно все, что я думаю и чувствую. Я смирился со смертью Сидящей, но не с вашим уходом и заключением. Так вот, с тех пор я неустанно ищу прибежища, какого-нибудь покойного места для моих мыслей, для моего усталого тела. Я пытаюсь разомкнуть сомкнутые под землей уста моей матери. Услышать хоть один-единственный раз ее голос… услышать, как она благословляет меня или пускай даже проклинает… Но только бы услышать ее. Я знаю, мне надлежит проделать путь во мраке, вдали от всего и от всех, путь в пустыню, на крайний Юг. В настоящее время я пишу и должен признаться вам, что пишу под вашу диктовку. То, о чем я пишу, ужасает меня и не дает покоя. Откуда у вас эта сила — идти по жизни с такой нескрываемой дерзостью, то есть, я хочу сказать, с такой смелостью? Раньше, когда я писал для себя, я делал это ночами. Теперь же ваш властный голос доносится ко мне по утрам. Преодолевая ночь, ваши мысли доходят ко мне на рассвете. Моя роль заключается в том, чтобы привести их в порядок и записать. Вмешиваюсь я редко. Ваша история ужасна. По сути, я не знаю, ваша ли это история или всеобщая, которая касается нас всех, но превосходит наше понимание, ибо речь идет о луне, о судьбе и о разверстых небесах — все это лишь блики Млечного Пути. Говорю вам, вы — тайна, которая мучает меня. Я не смогу избавиться от нее, пока не дойду до конца этой истории. Но что ожидает меня в конце пути, что я там найду? Вы не из тех, кто венчает историю. Скорее уж, вы принадлежите к числу тех, кто оставляет ее незавершенной, чтобы превратить в бесконечную сказку. Ваша история — это непрерывная вереница дверей, открывающихся в белое безмолвие и крутящиеся лабиринты; иногда попадаешь на луг, а иногда выходишь к старому, развалившемуся дому, под руинами которого погребены все его обитатели, давно уже мертвые. Быть может, это место, где вы родились, проклятое, преданное забвению место, там царят разруха и запустение. О, друг мой! С тех пор как я стал вашим голосом, он зовет меня в ночь, окутанную шелками и запятнанную кровью, со мной происходят странные вещи. Я уверен, что ничего не придумываю… но приобщаюсь к вашему дару ясновидения. Поверите ли, чтобы добраться до вас, мне приходится протискиваться в узкую дверь. Я слышу ваш голос, мои руки ищут вас. Хотя я знаю, что вы далеко, на другом берегу и наверняка ближе к луне во всем ее блеске, чем к моему взору. Вы представляетесь мне то мужчиной, то женщиной, существом необычайным, сказочным детским вымыслом, неподвластным ни дружбе, ни любви. Вы недосягаемы, создание тьмы, тень в ночи моих страданий. Мне случается кричать, не отдавая себе в этом отчета: «Кто вы?» Иногда мне кажется, что после случившейся драмы меня держит в плену проклятие вашего нечистого семейства. Мне хочется просить, умолять вас оставаться такой, какая вы есть, идти своим путем, ибо ни тюрьма, ни слезы других вас не остановят. Я так долго ждал вас. Вы вошли в мою жизнь со странной грацией заблудившегося зверька. С вами сердце мое стало обитаемым жилищем. Но после вашего ухода я там больше не живу. Меня окружает полное одиночество, не защищенное вашими заботами. Тело мое живо только вашим голосом, потому-то я и пишу. Даже ужасаясь, я продолжаю записывать все, что вы мне рассказываете. Я пришел проститься с вами и попросить прощения. История наша не может продолжаться. Я буду жить ею в другом месте и по-иному… Я ухожу, иду туда, где моя слепота снова станет непоправимым увечьем; даже наша встреча не смогла уберечь меня от зловещей судьбы. Знайте же, наконец, что я познал вашу красоту руками и это вызвало в моей душе такое небывалое волнение, которое можно сравнить разве что с восторженным чувством ребенка, впервые увидевшего море. Я стараюсь оберегать свои руки, укрываю их тонкой тканью, ибо они хранят, словно тайну, след вашей красоты. Говорю вам все это еще и потому, что понял: пережитое мною волнение — единственно и неповторимо, такова его особенность. Глаза и руки мои будут вечно помнить о нем. Прощайте, друг мой!

Исповедь Консула повергла меня в смятение, однако теперь я уже не сомневалась, что моя история, сделавшая из меня дитя песка и ветра, будет преследовать меня всю жизнь. Она и станет, по сути, моей жизнью, ибо ничего другого не остается. Все, что мне предстоит узнать впоследствии, так или иначе будет ее продолжением, одним из ее проявлений, прямым или косвенным.

Моя история и была моей тюрьмой, тот факт, что меня заперли в серую камеру за убийство человека, имел лишь второстепенное значение. Куда бы я ни пошла, тюрьма моя вечно будет со мной, я ношу ее, словно панцирь на спине. Я в ней жила, и мне не остается ничего другого, как вновь свыкнуться с ней. Вынужденное одиночество поможет мне разорвать одну за другой опутавшие меня нити превратной судьбы. Я была закрытым ящиком, брошенным в тесном запертом сарае. Меня охватило гнетущее оцепенение, ниспосланное издалека, из таких дальних далей, что я предчувствовала его неизбывность, то было испытание на долгие века вперед.

Покидая меня, Консул оставил сложенный вчетверо листок бумаги. Я развернула его. И увидела рисунок или, вернее, план какой-то дороги. Одна стрелка довольно нечетко показывала на юг, другая — на север. Посреди высилась пальма, а неподалеку от нее были нарисованы волны, которые изображали, видимо, птиц с распростертыми крыльями. На другой стороне листка было написано:

Только дружба, исполненная света, безраздельный дар души, лучезарный светоч, делает тело едва видимым. Дружба — это благодать; это моя религия, наше жизненное пространство; только дружба вернет Вашему телу душу, претерпевшую столько мучений. Следуйте велению Вашего сердца. Следуйте чувству, кипящему в Вашей крови.

Прощайте, друг мой!

После этого я сняла повязку с глаз и отказалась от своих блужданий в потемках. Теперь меня преследовала мысль о величайшем свете, который должен пролиться с небес, или о любви, которая будет так сильна, что сделает мое тело прозрачным, омоет его, вернет ему радость первооткрытия, наивного познания изначальной сути вещей. Эта мысль доводила меня до исступления. Она полностью завладела мною, и в конце концов образ Консула растворился, стал смутным, неуловимым. Я потеряла его следы. Я знала, что он в пути, может, на каком-то острове или даже под землей.

Тюремная жизнь казалась мне вполне естественной. Я стала забывать о свободе и не испытывала потребности в ней. Заключение не угнетало меня. Я с готовностью шла на сближение. Ко мне приходили женщины с письмами, просили писать вместо них. Я была счастлива оказать им услугу, принести пользу. Мне дали маленький столик, бумагу и ручки. Я стала доверенным лицом, советчицей. У меня появилось занятие, позволявшее переступить порог моей собственной тюрьмы и дававшее внутреннее удовлетворение. А ночи мои все более стали походить на переезд, на смену жилья; мало-помалу они избавлялись от своих сомнительных, а зачастую и чудовищных постояльцев. Всем персонажам, скопившимся в моем сознании за целую жизнь, было предложено покинуть помещение. Я без малейшего колебания изгоняла их. Стоило мне закрыть глаза, и я видела, как они, похожие на призраков, покидают вагоны поезда в непроглядном тумане, настроение у них было прескверное. Одни протестовали, другие грозили вернуться и отомстить за себя. Их удивила столь внезапная перемена в обращении и отсутствие всякого гостеприимства. Я заметила, что все они были какие-то покалеченные, полусонные, растерянные и едва волочили ноги. Был среди них даже один безногий, передвигавшийся с невероятной быстротой и награждавший мимоходом тумаками зазевавшихся. В общем-то они должны были бы остаться довольны, что покидают этот разваливающийся на ходу каркас. Ночи мои напоминали заброшенный вокзальный перрон. Выпадая из моих ночей, персонажи исчезали во тьме. Я слышала их стихающие шаги, затем воцарялась тишина, а иногда доносился звук падения.