Обнаженные ребятишки со смехом бросились в озеро. Окружив меня, они хором повторяли за мной: «Она жива… жива!..» Другие дети дожидались на берегу, протягивая мне белое полотенце. Завернув меня в полотенце и усадив в плетеное кресло, они отнесли меня в дом, где нас встретил одетый во все белое Шейх. Я все еще дрожала от холода и волнения. Кожу слегка покалывало. Я чувствовала себя усталой и счастливой. Удивленной и потрясенной. События следовали одно за другим с поразительной быстротой. Время не хотело больше ждать. А я спешила ему навстречу, забыв обо всем на свете, будто во сне. Шейх взял мою руку и поцеловал. Я положила голову ему на колени. Гладя мои еще мокрые волосы, он говорил:

— Я рад, что ты нашла источник. Это был мой второй секрет. Теперь ты уже не можешь повернуть вспять. Вода этого источника благотворна. Она творит чудеса. Ты отыскала его сама. Значит, ты на верном пути. Но главное, не оборачивайся. Оглядываться назад опасно. Разумеется, никто не собирается проклинать тебя, и ты не обратишься в соляной или песчаный столб. Но ты можешь навлечь на себя беду. И нет несчастья страшнее, чем поддаться заблуждению, следовать своей судьбе без радости, без желаний, не познав истину. Поверь, я знаю, о чем говорю, принцесса!

Внезапно Шейх умолк. Я подняла голову и увидела, что по его лицу текут слезы. Он плакал молча, с закрытыми глазами. Я задрожала и, поднявшись, накинула ему на плечи шитый золотом бурнус. Шейх задремал, а слезы все катились по его щекам. Сладостные слезы. Они явились издалека. Я была поражена его безмятежным спокойствием и той покорностью, с какой он отдавался этому неудержимому потоку слез, не в силах совладать с ними. Мне не хотелось беспокоить его и приставать с расспросами. На полке лежала большая раскрытая тетрадь. Страницы ее были исписаны мелким, аккуратным почерком. Рисунки. Какие-то значки. Вопросы. Мне страшно хотелось прочесть все, но я не решалась. Это было бы хуже воровства. К тому же меня не оставляло предчувствие: вокруг бродит несчастье; сон был невыразимо хорош; кошмар не замедлит обрушиться на нас. Тут в комнату вошли четверо или пятеро ребятишек, они велели мне немедленно покинуть долину.

— Из-за тебя Шейх плакал. Может, ты из тех, кто в прошлом пытался вырвать у него душу, лишить возможности дышать, отнять саму жизнь. Придется тебе уйти до того, как он проснется, а не то худо будет…

Я пыталась оправдаться, говорила им, что ни в чем не виновата, что не исторгала у него слез, что это случилось само собой, что я ничего не понимаю. Все напрасно… На лицах детей появилось мстительное выражение, глаза их сверкали гневом, ненавистью, неистовой жестокостью. Дети угрожали. Я подошла к Шейху, чтобы разбудить его. Но какой-то мальчик набросился на меня и повалил на землю.

— Оставь его в покое… Может, он сейчас умирает! А ему еще не время исчезнуть, он должен остаться с нами на долгие годы!

Так меня прогнали из благоухающего сада. Поверьте, друзья, мне это не приснилось, все это было на самом деле. В ту ночь я спала вместе со скотиной, в хлеву, расположенном на самом краю деревни. Я была потрясена и всю ночь терялась в догадках, пытаясь отыскать какое-то объяснение случившемуся. Но чем больше я думала, стараясь понять, тем меньше понимала — все окутывал непроглядный мрак. Посреди ночи в хлев вошел рыжий мальчик, тот самый, который так любезно встретил меня в начале всей этой истории. Я ничуть не удивилась. Я почему-то ждала его.

— Не старайся понять. Я помогу тебе выбраться отсюда. Шейх — это наш символ; наша судьба неразрывна с его судьбой. Если он поддастся искушению, это погубит нас всех. Мы с ним связаны клятвой: не выдавать никому из чужих наши семь секретов. Каждый выданный секрет — это что-то вроде покушения на нашу жизнь. Лица наши тут же начинают бледнеть, затем выпадают зубы, волосы, мы теряем кровь, потом разум, потом душу и, наконец, жизнь. Знай, ты тут ни при чем. Ты в общем-то хорошая. Но что-то есть в тебе разрушительное. А что — я и сам не знаю. Но чувствую это. Наверное, в тебе поселилось несчастье. Без твоего ведома. Оно распространяется на других, черпает силу в их поражении. Ты, должно быть, заметила, что мы — племя вне времени и пространства. В этом наша сила и наша слабость. Шейх — единственный, кто не теряет связи со временем. Поэтому он взрослеет и стареет, иногда покидает нас. Обычно по возвращении он привозит семена. А на этот раз привез в деревню тебя. Здесь мы надежно укрыты от живых. Это все, что я могу тебе сказать. Суть секрета в том, чтобы не раскрываться. Мы сами тоже секрет и потому скрыты от всех, живем подспудно. У деревни нет имени. Ее как бы не существует. Она в каждом из нас. Выйдя отсюда, помни, что ты чудом уцелела.

Как ходят чудом уцелевшие? Голова опущена, глаза в землю, руки за спину, следуя дорогой случая до тех пор, пока не появится вдали слабо светящийся огонек? Что касается меня, то я шла не оборачиваясь. Я хотела все забыть. Хотела верить в то, что случившееся со мной было еще одной галлюцинацией, прервавшимся сном, где смешалось все: похороны отца и бегство отпущенной на волю рабыни. Я шла по дороге, ни разу ни с кем не перемолвясь. Впрочем, ни дети, ни взрослые, повстречавшиеся на моем пути, не докучали мне. А между тем вид у меня, наверное, был странный: плохо одетая, с измученным лицом, вся в слезах. С наступлением ночи я села под деревом и тихо заплакала, без грусти и сожалений. Не помню, чтобы в день погребения отца я оплакивала его смерть.

И вдруг в памяти моей ожила одна фраза, одна - единственная, — ее произнесла моя мать, которая обычно ничего не говорила. Помнится, когда я ее услыхала, у меня мурашки побежали по спине.

Это случилось в ту пору, когда все окончательно разладилось, когда отец почувствовал приближение смерти, которую, возможно, ускорили мучившее его чувство вины и ощущение содеянного греха. Он озлобился, стал раздражителен, нетерпелив, вечно был чем-то недоволен. В нем кипела ненависть, неистовая, слепая ненависть. Пожалуй, он ненавидел всех, в том числе и себя самого. Странно, но меня это не касалось. Я даже думаю, что он меня любил. На меня не распространялась его грубость, ставшая для него привычной. Из окна своей комнаты я нередко наблюдала ссоры между ним и женским полчищем нашего дома. Он один кричал, угрожал и смеялся, исполненный чувства собственного превосходства. Превратившись в самого настоящего маньяка, он не мог вынести даже малейшего отступления от раз и навсегда заведенного порядка в доме. Каждой из дочерей отводилась определенная роль: одна снимала с него джеллабу, другая мыла ему ноги, третья их вытирала, две другие готовили чай. Мать хлопотала на кухне. И горе той, кому случалось провиниться! В доме царил страх, причем отец всегда был чем-нибудь недоволен.

Он страдал астматическим бронхитом, но отказывался принимать лекарства. И когда, задыхаясь, начинал метаться из-за страшной боли в груди, то обвинял все семейство в том, что у него крадут положенную ему долю кислорода. Возможно даже, что бронхи у него были здоровые, однако присутствие всех этих ненужных женщин настолько раздражало его, что начиналось удушье.

Не желая и мысли допускать о болезни, а тем паче о смерти, он сопротивлялся изо всех сил — при этом ему нужно было обрушивать свою дикую ярость на домашних. Инстинкт подсказывал ему, что ненависть - прекрасное противоядие против немощи и одряхления. Она давала ему уверенность в собственном всевластии и не позволяла болезни одержать верх. Ему случалось разговаривать с самим собой, так как он полагал, что достойных собеседников в доме нет. Я держалась в стороне. Он охотно доверился бы мне и наверняка посвятил бы меня в свои горести, однако я никогда не давала ему повода для этого. Его поведение причиняло мне боль. Я понимала его, но не могла ни оправдать его, ни поспорить с ним. В последние месяцы его жизни у меня начался кризис, вызванный происходившими во мне переменами. Я пыталась противостоять обуревавшим меня неистовым страстям, твердо намереваясь найти выход из тупика. Не знаю как, но найти выход. Однако, как гласит поговорка: «Войти в хаммам[9] — одно дело, а выйти оттуда — совсем другое!» В принципе я должна была выйти из всей этой истории омытой, развеяв подозрения, которые в сердечной простоте питала на свой счет. Я должна была сбросить маску, забыть о двусмысленности моего положения, перестать стыдиться собственной целомудренной наготы.