Виктор удивленно взглянул на дядю, во всяком случае, никакого подвоха на его лице он не прочел, хоть не прочел и ничего другого.

На следующий день он попробовал спустить шпица с привязи. Все обошлось благополучно, и с этого дня шпиц гулял с ним на свободе.

Так прошло еще некоторое время.

В другой раз, когда Виктор случайно поднял глаза во время плавания, он увидел, что дядя стоит у люка, который открывался в крыше пристани, и смотрит вниз на него. Лицо старика как будто выражало похвалу племяннику, который так ловко разрезал водную гладь и ласково поглядывал на собаку, плывущую рядом. Казалось, за Виктора ходатайствовала его красота, его молодое, омываемое игравшей волной юношески чистое тело, которое пока еще щадили неумолимые годы и уготованное ему судьбой, ото всех скрытое будущее. Как знать — может быть, в сердце старика шевельнулось какое-то родственное чувство к юному существу, единственно близкому ему по крови здесь, на земле. Неизвестно также, глядел ли он на него сегодня впервые или делал это уже не раз, ведь Виктор до того не смотрел на люк в крыше пристани. На следующий день в пять часов, проходя по площадке в саду, Виктор увидел дядю за единственным приятным из дядиных занятий — уходом за цветами и, как обычно, прошел мимо, не заговорив с ним, но, придя на пристань, он, к своему великому удивлению, обнаружил, что одна из створок ворот в частоколе открыта. Юноша был склонен объяснить это какой-нибудь неизвестной ему причиной, но в ближайший день и во все последующие выход из пристани был всегда открыт в пять часов, а все остальное время на запоре.

Виктор это заметил и понял, что дядюшка наблюдает за ним.

Время тянулось убийственно медленно, и однажды, когда Виктор снова стоял у решетки в каменной ограде и, просунув голову между двумя железными прутьями, с тоской глядел на волю, чего из гордости не делал с того самого дня, как ощутил себя пленником, он вдруг услышал какой-то скрежет. Он уже не раз замечал на прутьях цепь, которая уходила вверх и исчезала в стене; и вот цепь шевельнулась, прутья мягко подались, и Виктор понял, что решетка отперта и он на свободе. Он вышел за стену и принялся бродить по острову. Теперь он мог бы воспользоваться представившейся ему возможностью к побегу, но дядя выпустил его по доброй воле, и потому Виктор не воспользовался этой возможностью и тоже по доброй воле вернулся в свою тюрьму. Решетка, когда он подходил, была заперта, но как только он очутился перед ней, открылась, впустила его и снова замкнулась.

Все это должно было бы тронуть Виктора, если бы сердце его не смягчилось еще раньше, когда дядя позволил спустить с поводка шпица.

Теперь Виктор, как это и следовало ожидать, со своей стороны старался ближе присмотреться к дяде, и часто он думал: «Кто знает, такой ли уж он черствый, может быть, он просто несчастный старик».

Так и жили рядом эти два человека, два отпрыска одного и того же рода, которые должны были бы чувствовать себя самыми близкими людьми на свете, а на деле были бесконечно далеки друг от друга, — два отпрыска одного и того же рода и такие несхожие: племянник с ласковым сиянием во взоре — олицетворение свободного ликующего начала жизненного пути, открытого для будущих деяний и радостей, дядя — олицетворение упадка: нерешительность во взгляде, печать горького прошлого на лице, след того бремени, которое он когда-то возложил на себя, думая забыться в наслаждениях, а значит, быть в выигрыше. Во всем доме жили только четыре человека: дядя, старик Кристоф, Розали — так звали старую экономку и кухарку — и придурковатая и тоже уже старая девушка Агнесса, подручная Розали. Среди этих старых людей, у этих старых каменных стен Виктор казался существом, не принадлежащим к их миру. Даже все три собаки были старые; растущие в саду фруктовые деревья были старые; каменные гномы, колья на пристани были старые! Один только был у Виктора товарищ, такой же цветущий, как он, — зеленый мир листвы, которая весело распускалась среди всего этого запустения, давала ростки и побеги.

Виктора уже раньше занимало одно обстоятельство, над которым он частенько раздумывал: он не знал, где дядина спальня, и, несмотря на все свои старания, не мог ее отыскать. Тогда он решил, что старик скрывает ее местонахождение, потому что никому не доверяет. Однажды, спускаясь по кухонной лестнице, Виктор услышал, как экономка сказала: «Никому-то он не доверяет, ну как тут убедишь его взять в услужение кого-нибудь из Гуля? Этого он ни за что не сделает. Он и бреется собственноручно, потому что боится, как бы ему не перерезали горло, и собак на ночь запирает, чтобы они его не загрызли».

Теперь Виктор раздумывал, откуда у дяди это чувство своей крайней беспомощности, раздумывал все чаще, потому что меры, принятые в отношении его, стали мягче. В коридоре, который вел к нему в спальню, дверь за железной решеткой теперь уже не была на замке, обе створки ворот в частоколе, огораживающем пристань, в часы плаванья были отворены, а от железной решетки главной ограды дядя дал Виктору, правда, не ключ, но свистульку, по звуку которой створки решетки отходили в сторону, потому что она запиралась и отворялась не так, как обычно, а при помощи особого приспособления, откуда-то из дядиных комнат, только никто не знал, из которой именно комнаты.

Началом для регулярных разговоров между обоими родственниками послужил довольно странный повод, можно было бы сказать: ревность. Как-то вечером, после одной из прогулок по острову, какие Виктор теперь предпринимал довольно часто, он возвращался в сопровождении четырех собак — и дядиных тоже, потому что они уже присоединились к нему и в обществе его и шпица повеселели и стали не такими ленивыми, как раньше; увидя его, дядя, случайно задержавшийся в саду, сказал:

— Твой шпиц куда добрее моих трех псин, им нельзя доверять. Не понимаю, чего это они так к тебе льнут.

Дядины слова задели Виктора за живое, и с языка у него сразу сорвался ответ:

Полюбите их так, как я люблю своего шпица, они тоже подобреют.

Старик посмотрел на него каким-то странным, испытующим взглядом и ничего не ответил на его слова. Однако дядя и племянник ухватились за эти слова, как за якорь спасения, и вечером за ужином завели другие разговоры на другие темы. Так пошло и дальше, дядя и племянник при встречах опять говорили друг с другом, а встречались они три раза в день за столом.

Особенно оживился Виктор, когда старик, возможно случайно, а возможно и намеренно, навел его на разговор о планах на будущее. Сейчас он поступит на службу, сказал Виктор, будет работать по мере сил, будет исправлять каждую замеченную оплошность, указывать начальникам на необходимые изменения, не потерпит безделья и растрат, свободное время посвятит изучению наук и европейских языков, чтобы подготовиться к будущему писательскому труду, кроме того, он хочет ознакомиться с военным ремеслом, чтобы в дальнейшем на более высоких государственных должностях быть в состоянии охватить все в целом, а в случае опасности оказаться пригодным для роли военачальника. Если же у него проявятся к тому же еще и какие-либо таланты, то он постарается не пренебрегать музами, возможно, ему и удастся создать что-либо такое, что вдохновит и воспламенит его народ.

Во время этой речи дядя катал шарики из хлеба и слушал племянника с улыбкой на тонких, сжатых губах.

— Дай бог тебе все это осилить, — сказал он. — Сейчас ты уже хорошо плаваешь, то есть довольно хорошо. Вчера я опять некоторое время наблюдал за тобой, — но правую руку ты выбрасываешь вперед недостаточно, ты словно отдергиваешь ее назад, и ногами двигаешь слишком быстро… А попробовать поохотиться ты не хочешь? Ты умеешь заряжать ружье и стрелять? Я дам тебе ружье из моей коллекции, и можешь бродить с ним по всему острову.

— Я, правда, умею обращаться с ружьем, но убивать певчих птиц, которых я вижу здесь, я не могу, мне их слишком жалко; на всем острове я вижу только старые плодовые деревья да молодую лесную поросль, едва ли здесь встретится лиса или дичь.