— Почему, Виктор, ты не взглянул вчера, когда вы проходили мимо, на наши окна?

— Мы праздновали день рождения Фердинанда и по уговору с родителями весь день принадлежали самим себе. С нами не было ни отцов, ни матерей, вообще никого, кто бы мог нам приказывать. И нашу деревню мы выбрали просто, чтоб в ней пообедать, потому что здесь так красиво, вот и все. Ты меня понимаешь?

— Нет, я бы все-таки поглядела на наш дом.

— Потому что ты путаешься не в свои дела, потому что ты любопытна и не умеешь владеть собой. А где мать? Мне нужно поговорить с ней: утром я сразу не нашелся что ответить на ее слова, а теперь я все обдумал.

— Она белит холсты.

— Тогда я пойду к ней.

— Ступай, Виктор, — сказала девушка и завернула за угол парника.

Виктор, не обращая на нее особого внимания, сейчас же пошел к хорошо ему знакомой лужайке, где белили холсты.

За огородом на поросшей короткой бархатной муравой лужайке растянулись длинными полосами холсты. Мать стояла там и хозяйским оком смотрела на снежную белизну у своих ног. По временам она щупала то один, то другой кусок, чтобы удостовериться, высох ли он, или укрепляла петли на крючках, с помощью которых холсты были растянуты на земле, или прикладывала ладонь козырьком ко лбу и осматривалась.

Виктор подошел к ней.

— Ну как, управился? Или оставил на после? — спросила она. — Как будто и немного вещей, а на самом деле сколько всего набирается, правда? Ты сегодня много ходил, остальное уберешь после обеда или завтра. Я могла, да и хотела еще вчера все уложить, но подумала: пусть сам займется, тогда будет знать, как это делать.

— Нет, матушка, на после ничего не осталось, я со всем управился, — ответил он.

— Да? — сказала мать. — Ну-ка, дай посмотрю.

С этими словами она потрогала его лоб. Он слегка нагнулся к ней, она откинула с его лба растрепавшуюся во время работы прядь волос.

— Как ты вспотел, — сказала она.

— Уж очень жаркий день, — ответил он.

— Нет, нет, и от работы тоже. Если ты все уложил, то сегодня и завтра тебе уже придется ходить в дорожном костюме. Чем же ты теперь займешься?

— Пойду вверх по ручью, вдоль букового леса и вообще поброжу. Переодеваться не стану. Но я, матушка, пришел не за тем и очень бы хотел с вами поговорить, только, боюсь, вы рассердитесь.

— Не пугай меня, сынок, говори, в чем дело. Тебе еще что-нибудь нужно? Чего-то не хватает?

— Нет, всего хватает, скорей даже лишнее есть. Сегодня утром не все ваши слова дошли до моего сознания, а вот сейчас они не идут у меня из головы.

— Ты это о чем, Виктор?

— Вы сказали, что вам ежегодно выплачивали известную сумму на мое содержание… Вы сказали, что вы получали эту сумму… а потом сказали, что клали ее на проценты и проценты каждый год тоже добавляли к ней.

— Да, я это сказала, так я и делала.

— Видите ли, матушка, совесть не позволяет мне принять от вас эти деньги, я не имею на них права, они не принадлежат мне. Вот я и пришел — ведь лучше сразу по-хорошему поговорить с вами, чем потом отказаться от денег и прогневить вас… Вы сердитесь?

— Нет, не сержусь, — сказала она, глядя на него просиявшими от радости глазами. — Но ты же не наивный мальчик, Виктор! Надеюсь, ты понимаешь, что я взяла тебя не из выгоды — из выгоды я бы никогда не взяла в дом ребенка, — значит, деньги, что ежегодно оставались, по праву твои. Выслушай меня, сейчас я тебе все объясню. Одежей тебя снабжал опекун, на стол лишних расходов из-за тебя не было — ел-то ты как птичка, а овощи, фрукты и остальное, чем ты пользовался, у нас ведь свое. Теперь ты со мной согласен? А вот полюбить тебя так, как я полюбила, этого твой отец с меня не требовал, и в завещании этого не было, тут уж ты ничего не поделаешь. Теперь понимаешь?

— Нет, не понимаю, и совсем это не так, вы слишком добры, и я просто сгораю от стыда. Если бы после вычета всех расходов у вас действительно каждый год что-то оставалось и вы откладывали бы эти деньги для меня, то и это уже свидетельствовало бы о вашей любви и доброте; а вы говорите, что у вас оставалась вся сумма… слышать это мне просто больно… Вы и без того столько сделали, что я перед вами в неоплатном долгу: вы дали мне прекрасную комнату, мало того — поставили туда как раз самые приятные и дорогие для меня вещи, вы кормили и поили меня, а сами работали не покладая рук. И сейчас вы купили мне все дорожные вещи; вы отказывали себе в плодах ваших полей и садов ради того, чтобы у меня в ящиках лежало прекрасное полотняное белье и еще многое другое… и хотя я ни в чем не терпел недостатка, вы приходили и приносили мне еще что-нибудь — да еще что ни день потихоньку совали мне то одно, то другое, если думали, что это меня порадует… Вы любили меня больше, чем Ганну!

— Нет, Виктор, тут ты не прав. Это чувство тебе еще непонятно. Что не от сердца, то и не по сердцу. Ганна мне родная дочь, я носила ее под сердцем, и оно радостно билось, ожидая ее появления на свет, — я родила ее. Это счастье выпало мне на долю в пожилом возрасте, я могла бы уже быть ей бабушкой… Я оплакивала в ту пору смерть ее отца, но родила я Ганну с радостью, потом я воспитала ее, и она стала мне еще дороже. Но и тебя, Виктор, я очень любила. С тех пор как ты появился в моем доме и вырос в нем, я очень тебя полюбила. Иногда мне казалось, будто я и вправду носила тебя под сердцем… Собственно, я и должна была бы носить тебя под сердцем; да получилось иначе, на то была божья воля… когда станешь постарше, я тебе расскажу. И чтобы не погрешить против бога и истины, скажу тебе, что в конце концов вы оба стали мне одинаково дороги… А насчет денег мы, Виктор, поладим вот на чем: я больше настаивать не буду, нельзя заставлять человека идти против совести. Пусть деньги лежат там, куда были положены, я напишу распоряжение, чтобы их выдали вам с Ганной, когда вы достигнете совершеннолетия; вы можете поделить их и вообще распорядиться по своему усмотрению. Так ты согласен, Виктор?

— Да, тогда я могу отдать ей все.

— Сейчас не будем об этом говорить. Придет время, тогда и решишь, что делать с деньгами. А теперь мне хочется ответить на другие твои слова. Я баловала потихоньку не только тебя, но и Ганну. На то я и мать. С тех пор как ты поселился у нас, на наш дом словно сошло божие благословение. Каждый год я умудрялась отложить на приданое Ганне больше, чем раньше. Забота о двоих требует от человека и изобретательности, и умения, а где бог посылает на двоих, там он посылает и на третьего. Ах, Виктор, время пролетело так быстро, с тех пор как ты у нас! Оглянусь я назад, на минувшую молодость, и думаю: куда же ушли эти годы и когда это я успела состариться? Мир еще так же прекрасен, как и вчера, — горы все еще тут, солнце сияет над ними, а годы ушли, промелькнули, будто один день… Если ты, как собирался, сегодня к вечеру или завтра с утра еще раз подымешься в лес, отыщи там одно место — пожалуй, его даже отсюда можно увидеть, вон там в ложбинке, где свет струится на зелень буков… Запомни это место. Там выбивается из-под земли родник и ручейком стекает в ложбинку, на роднике лежит большой плоский камень, а рядом растет старый бук, на его нижнюю длинную ветку можно повесить шаль или женскую шляпу.

— Я не знаю, о каком месте вы говорите, но, если вам угодно, я подымусь туда и поищу.

— Ах, Виктор, тебе ведь оно не такое родное, как мне… ты, должно быть, знаешь другие, в твоих глазах куда более красивые… ну, довольно об этом. Не беспокойся ни о чем, не думай больше об этих деньгах и не грусти. Я понимаю, горечь разлуки уже снедает тебя, и потому все кажется тебе серьезнее, чем оно есть на самом деле. Ты сказал, что хочешь подняться вдоль опушки букового леса, а ты заметил, что в саду не шелохнется ни одна веточка и верхушки деревьев словно замерли в воздухе? Не ходи слишком далеко, как бы не было грозы.

— Далеко я не пойду и при первых же признаках приближающейся грозы вернусь домой.

— Если так, значит, все в порядке. Пойдешь вместе со мной домой? Скоро обедать пора — или еще здесь побродишь, пока не подадут на стол?